Шилтян (Шильтян), Григорий Иванович

Один из самых знаменитых русских художников-эмигрантов в Италии – Григорий Иванович Шилтян, иначе Шильтян (Ростов-на-Дону, 1900 – Рим, 1985). В 1919 г. он бежал из России и к 1924 г. добрался до Рима, через Стамбул и Берлин. В 1926 г. он было переехал в Париж, однако в 1933 г. вернулся в Италию, где прожил насыщенную и успешную жизнь живописца.

Шилтян обоснуется в Милане, где живет и работает – с рядом интервалов (во время войны его дом был разбомблен и он перебрался на о. Гарда) – в общей сложности около 30 лет. Именно в Милане Шилтян составил себе имя, выставлялся на персональных и коллективных выставках, нашел клиентов. В «Ла Скала», в т.ч. и на ее малой сцене, как сценограф поставил серию спектаклей: «Мавра» И. Стравинского (1954); «Колокольчик» Г. Доницетти (1957); «Абу-Гассан» К.-М. Вебера, «Заговорщики, или Домашняя война» Ф. Шуберта (1958). В 1958 г. эмигрант посетил СССР, в т.ч. Армению, где в Эчмиадзинском соборе создал картину «Армянская Богоматерь». В 1959 г. у него в Милане гостила семья М. Шолохова. К нему приезжали также Г. Уланова, С. Бондарчук и др.; течение многих лет художника связывала дружба с М. Шагинян. В 1983 г. его большую выставку устраивают в Москве. Последние годы художник жил в Риме. Его вдова Елена Боберман (Ереван, 1902 – Рим, 1991) учредила мемориально-художественный музей (Museo Sciltian) в ломбардском городке Гардоне-Ривьере, на озере Гарда, где у супругов была дача. В 2015 г. во Флоренции на Villa Bardini состоялась обширная монографическая экспозиция его творчества под названием «L’illusione di Sciltian. Inganni pittorici alla prova della modernità» («Иллюзия Шилтяна. Художественные обманы в проверке современностью»).

В середине 1950-х гг. художник начал работать над своими воспоминаниями, которые писал на русском языке, а опубликовал на итальянском в 1963 г. под названием «Mia avventura» («Мои приключения»). Русский оригинал пропал, но мы решились на обратный перевод – иначе отечественный читатель не сможет ознакомиться с этим уникальным документом. Инициатива родилась на родине маэстро, в Ростове-на-Дону: зачинателем проекта выступил Юрий Нечитайлов (внучатый племянник художника-эмигранта Василия Нечитайлова, жившего в Амальфи), а его непосредственным исполнителем – Андрей Летовальцев, бескорыстно трудящийся над переводом воспоминаний своего земляка. В ожидании отдельной книги мы решили предложить публике самые первые результаты.

Григорий Шилтян

Мои приключения

Я родился в Ростове-на-Дону, городе на юге России, который не только являлся железнодорожным узлом большой важности, но и обладал процветающим речным портом для торговли зерном, направляемом за границу из Украины, Кавказа и донских регионов.

Название этого города было не очень известно в Европе, но в 1942 году неожиданно появилось во всех мировых газетах, потому что немцы здесь потерпели первое поражение. Я помню, как немецкая пресса сообщала именно так: "Наши войска были вынуждены покинуть Ростов, так как внезапно ночью, вопреки законам войны, население этого города всадило им нож в спину. Мы оставили город, но готовим против него крупнейшие репрессии".

Газеты стран Оси комментировали это поражение такими словами: "Население Ростова — смешение народов плохо управляемых, от которых не приходится ожидать ничего хорошего". Этот нелестный комментарий не должен, однако, обескуражить читателя: теперь я представлю мой родной город со всей объективностью.

Город строился в начале девятнадцатого века в окрестностях Свято-Димитриевской крепости, оплота Российской империи против турок в устье Дона, широкой и величественной реки, в том самом месте, где когда-то стояла греческая колония Танаис, самая передовая точка на севере эллинской цивилизации. Действительно, в музее города сохранились остатки этого периода — амфоры, античные головы и фрагменты колонн, ностальгические воспоминания о блистательном классическом мире, поразившем меня с самого детства. В мои времена это уже был совсем новый город, вправду населённый смесью народов, придавшей ему веселый, ликующий и буйный облик. Кроме русского населения, корнями своими казацкого и украинского происхождения, в Ростове проживало много армян, грузин, евреев, поляков, греков, турок и изрядная колония западных европейцев из немцев, французов и итальянцев. В огромном речном порту на судах, развозящих зерно по всему миру, развевались самые разнообразные флаги.

Планировка города была правильной и квадратной: его пересекала главная улица, Большая Садовая. Здесь, рядом с большими многоэтажными дворцами, стояли и маленькие домики с железными покатыми крышами, типичные для российского юга. Широкие тенистые улицы были усажены акациями, которые весной пропитывали воздух своим ароматом. На главной улице, очень шумной и многолюдной, находились большие кинотеатры, галантерейные магазины и кафе по типу парижских, или, точнее, — марсельских, с открытыми террасами; также попадались небольшие кавказские харчевни.

Это был город контрастов, где Запад смешивался с Востоком, Север с Югом.

Даже климат сочетал различные элементы: зимой приходил из азиатских степей холодный ветер; летом — зной и голубое небо, усеянное ночью сияющими звездами, как в средиземноморских странах. Долгими и теплыми летними вечерами по Большой Садовой прохаживалась красочная толпа: мужчины в белых брюках, панамах и канотье, красивые девушки, одетые по-парижски в ажурные чулки, моряки черноморского флота, черкесы в национальных костюмах, турки в фесках, простые люди любого пола и национальности. На террасах в кафе сидели торговцы — евреи, греки и армяне, — и элегантные кокотки, в то время как из кавказских таверн выносили пьяных, которые кричали, приставая к прохожим.

Существовало также несколько городских скверов, где в летнее время можно было послушать великолепные симфонические концерты с солистами и крупными дирижерами, такими как Кусевицкий, Цимбалист, Хейфец, Рубинштейн, которым впоследствии суждено было достичь мирового успеха. В других играли румынские оркестры, вокруг которых собиралась публика менее взыскательная, бросавшая пустые бутылки в головы музыкантам в знак протеста против исполнения не нравящихся ей произведений.

"Одесса — мама, Ростов — папа" — так утверждает южнорусская поговорка.

Мне Ростов не казался красивым: Одесса была лучше; но он обладал своим особым характером. Те, кто был поскромнее, называли его маленькой Одессой, более самонадеянные утверждали, что это маленький Париж.

* * *

Мой отец был одним из лучших ростовских адвокатов; мама принадлежала к богатой семье промышленников-армян; оба выходцы из Нахичевани, города в семьдесят тысяч жителей, расположенного рядом с Ростовом, с которым она фактически слилась в единое целое. Его население было образовано из армян, почти как независимая республика. В восемнадцатом веке, в войне против Турции за обладание Крымом, армяне в силу их пылкой христианской веры союзничали с Россией, официально помогая князю Потемкину в завоевании полуострова. Екатерина Великая, в благодарность за оказанную помощь, даровала им право основать целый город в устье Дона, а именно Нахичевань, где администрация, градоначальство, образование и законодательство были армянскими.

Нахичевань была безупречно чистой, с маленькими особняками, красивым театром, большим бронзовым памятником императрице Екатерине. Во время революции памятник снесли и бросили в саду, где в скором времени он зарос травой и стал пристанищем ящериц, гревшихся под солнцем на большом лике императрицы. Имелось семь армянских церквей и кладбище с высокими кипарисами — первое в русской степи свидетельство близости к средиземноморью. В кафе на восточный манер сидели старые армяне с огромными крючковатыми носами и крутыми бровями, потягивая турецкий кофе и играя в шахматы; на стенах висели литографии картин Айвазовского с видами Константинополя и Босфора.

Мой дед по отцовской линии прибыл в Нахичевань из Турции в 1820 году, и был знаменит тем, что в этом городе стал первым носить перчатки.

* * *

В мае, с первыми жаркими днями, прежде чем покинуть город, когда школы ещё не закрывались и все с тревогой готовились к экзаменам, мы ездили к бабушке на дачу, находившуюся в нескольких километрах от Ростова, в открытой степи.

Зачастую выезжали в субботу, чтобы провести всё воскресенье, дыша свежим воздухом. Автомобилей ещё не было и мы отправлялись в коляске, часто в бабушкиной, аж с двумя кучерами, отличавшимися своими особенными костюмами, сапогами, блестящими от свиного жира, густыми черными бородами и волосами, блестевшими как сапоги.

Караван, состоящий из двух или трех повозок, после пыльной окраины города вытягивался по дороге длиной в десяток километров, ведущей прямо через пшеничные поля к даче.

Донская степь — равнина не плоская, а волнистая, с небольшими оврагами, которые зовутся балками. Она покрыта высокими злаками, которые от малейшего дуновения ветра волнуются, словно огромное и бесконечное море. Среди этого желто-золотистого моря яркими пятнами выделяются бесчисленные красные, синие, белые полевые цветы, испускающие сильный, опьяняющий аромат, который не встречается больше нигде в мире и известен только тому, кто побывал в донской степи.

К концу поездки среди волн этого необыкновенного моря показывались белые колонны бабушкиной дачи.

Через ворота въезжали коляски, встречаемые счастливым лаем собак и смотрителем, который приветствовал нас глубокими поклонами до земли.

Дача была огромная, построенная в том довольно эклектическом стиле, который был в те годы в ходу и в России и в Западной Европе. Сразу по прибытии распахивали окна, чтобы свет немедленно разогнал тени и запах плесени.

Спереди был заложен цветущий сад, с большим фонтаном, изображающим мальчика и девочку под зонтиком, с бурлящими каскадами и бронзовыми дельфинами, выбрасывающими воду изо рта, аллеями из роз, цинний, астр и львиного зева. По обе стороны стояли две беседки с розами, обращённые прямо в степь.

Позади дачи был еще один сад с фонтаном, представляющим собой нечто вроде Нептуна, заканчивающийся прямо в вековом лесу, в зелёном сумраке больших деревьев, где было так приятно в летнюю жару читать в гамаке, привязанном между двумя дубовыми стволами.

В этом саду, где росли алыча, сливы, вишни и яблони, самым привлекательным был огромный лабиринт. Он был устроен зигзагом, его стены образовывали крепкие кусты смородины, и он был любимым местом всех детей, игравших в прятки, выкликая имена, в то время как густая растительность изменяла звук их голосов, в большой степени оживляя игру.

Большой лабиринт, пересекавший весь лес, доходил до самого края дачного участка, в состав которого входил пруд, почти озеро из-за подземных источников, где среди крупных зелёных листьев цвели голубые и белые кувшинки, в окружении плакучих ив и тростника. Вокруг стояла абсолютная тишина, прерываемая только стрекотом цикад днём и монотонным перезвоном сверчков ночью. Что-то романтическое и фантастическое было в этом зеркале воды, напоминающем изображение лица, если неподвижно туда смотреть.

Рассказывали таинственные и сказочные истории, связанные с ним. Говорили, что утонувшая там четырнадцатилетняя девочка, светловолосая, с голубыми, как вода, глазами, иногда выходит из цветов, чтобы попасть в лабиринт. Все дети, наши няни и слуги знали историю о маленькой утопленнице, хотя никогда ее не видели.

Меня, наслышавшегося этих рассказов, несмотря на ужасный страх, влекла к пруду неодолимая сила. Однако я никогда не осмеливался в одиночку подходить к самому краю и когда замечал, что забрался слишком далеко в дебри лабиринта, то молнией возвращался, опасаясь увидеть маленькую утопленницу. Вечерами, когда наши горничные, собравшись вокруг мягко светившего ночника, рассказывали эту ужасную историю, я весь дрожал.

Никто никогда не видел эту девочку, но однажды я наконец её увидал. Как обычно, я шел по лабиринту, поедая гроздья смородины, сиявшие на солнце словно рубины. Не знаю, как это случилось, но я шёл, задумавшись, такими зигзагами, что оказался возле пруда. Смеркалось, и на ясном небе уже виднелась луна. Вода была спокойна и прозрачна, на её чистейшей поверхности плавали крупные цветы. Вдруг я увидел маленькое существо с длинными золотистыми, будто соломенными, мокрыми волосами, большими голубыми глазами и густыми бровями, которое двигалось прямо на меня с протянутыми руками.

От страха я окаменел. Вместо того чтобы бежать вправо, к бахче, примыкающей к крестьянскому дому, я проскользнул в лабиринт, почти не соображая, и побежал, как в бреду, к даче, уже в полной темноте. Я чувствовал лёгкие шаги позади меня, шелест мокрых волос, ощущение приближающихся рук и дыхание, холодное как дыхание смерти.

Наконец, после бесконечной гонки я добежал до дачи и упал без сознания в объятия моей тети, с острой болью в левом боку. У меня начался горячечный бред. Меня уложили в постель и когда измерили температуру, было за сорок.

В тот вечер в доме бабушки устраивали большой прием, поэтому все освещалось фонариками из цветного стекла. Гости уже прибыли, но из-за меня пришлось срочно вызывать врача. Вспотевший кучер вернулся к полуночи на взмыленной, почти загнанной лошади; с собой он привёз семейного доктора, который диагностировал сильнейшую бронхопневмонию.

Двадцать дней я находился между жизнью и смертью, а в бреду всё время звал маленькую утопленницу.

Когда я выздоровел, мне остригли все волосы под ноль, и моя мать повезла меня поправляться в Крым, где для оздоровления заставляла меня есть янтарный гурзуфский виноград.

* * *

Как я уже однажды думал, я решил послать мои работы на весеннюю выставку и начать, таким образом, свою художественную карьеру.

Я отобрал шесть рисунков, навеянных тогда Бердслеем, и аккуратно выполненных тушью; другие были вдохновлены вагнеровскими трагедиями и сюжетами Фелисьена Ропса.

Наконец настала весна. Завернув рисунки в легкий золочёный свёрток, и не сказав дома ни слова, с сердечным трепетом я послал их на выставку изящных искусств.

С большим волнением я ожидал ответа жюри и очень боялся, что придёт отказ; наоборот, за два дня до открытия я получил письмо, в котором мне сообщалось, что приняты все шесть.

Это были самые счастливые дни в моей жизни. Я с триумфом продемонстрировал письмо матери, обрадованной и растроганной, несколько обеспокоенной тем, что я хочу избрать художественное поприще, такое трудное и полное шипов, по её мнению. С комком в горле я отправился на вернисаж и увидел свои рисунки, выставленные на самом выгодном месте; поскольку такая манера исполнения была плохо известна в Ростове, я имел огромный успех. Все художники отнеслись ко мне с большой благосклонностью, дружески похлопывая по спине, а городские газеты расхваливали мои работы. К пущему удовлетворению, все были проданы по цене двадцать пять рублей за штуку. Первый был приобретён моим дядей, чтобы меня ободрить, другие же — городскими коллекционерами. Следует сказать, что я подписал свои рисунки оригинальной фамилией — Шилтян, в то время как отец, как делали почти все армяне, жившие в России, заменял армянское окончание "-ян" на соответствующее русское "-ов". Мне, однако, такая замена не нравилась, потому что Шилтян мне казалось более звучным, более западным, более романтическим, почти как Д'Артаньян, Сурбаран или Тициан, и тогда я решил воспользоваться этой формой, более соответствующей моим понятиям.

Вот так художник Шилтян сделал в Ростове свои первые шаги.

Перевод с итальянского Андрея Летовальцева

18-02-2016