Сеньков, Сергей Иванович

Размышления бывшего фабриканта:

С.И. Сеньков в Италии

Опубл.: Люди и судьбы Русского Зарубежья. М.: Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет, ИВИ РАН, 2011. С. 210—219.

Естественным образом в поле зрения исследователей и культурной публики попадают биографии людей научных и творческих занятий, оставивших более-менее видные, но все-таки – следы. Иные социальные и профессиональные категории – к примеру, инженеры, госслужащие, производственники обычно остаются в тени. Это действительно и для эмигрантоведения, хотя чужбина иногда возвышает обстоятельства жизни даже домохозяйки до уровня символа, знака, как быт – до бытия.

Судьба и размышления Сергея Ивановича Сенькова (Вязники, Владимирской губ., 1848 – Рапалло, провинция Генуи, 1934), бывшего фабриканта, предстали из небытия благодаря двум счастливым обстоятельствам: восстановлением памяти о нем занялась внучка Сенькова Людмила (Мила) Чеккини-Корради, живущая в Италии^[1]; кроме того, в семье сохранились его дневники, которые переписал другой его внук – Гераклит Максимилианович Сеньков, житель Минска.

Во время и после революционных событий Сеньков проявил удивительное чутье, сумев в ряде случае избежать, казалось бы, неминуемые репрессии. Для этого ему пришлось пожертвовать многим – состоянием, семьей, родиной.

Придя к окончательному выводу об опасности пребывания в Советской России, он в 1924 г. уезжает на Запад, в Италию, но делает это легально, «по состоянию здоровья». Здесь, в курортных городках, в Сан-Ремо, а затем в Рапалло, он размышляет над переменами на родине, критически их оценивая. Однако от советского гражданства Сеньков не отказывается, позволяя себе фрондировать из «прекрасного далека».

Его предпринимательские таланты в должной мере воплотились до 1917 г. Выходец из бывшего крепостного крестьянства^[2], он унаследовал большое дело от отца и дядьев, не зная, однако, что станет последним из этой крепкой династии заводчиков и купцов. На рубеже XIX-XX вв. Сергей Иванович – владелец крупнейшей льноткацкой мануфактуры «Товарищество С.И. Сенькова» в Вязниках, где у него работало до полутора тысяч рабочих — почти половина всех жителей города. Продукция Сеньковской фабрики славилась на всю Россию. На знаменитой Нижегородской всероссийской ярмарке его предприятие в 1896 г. получило высокую награду — Государственный герб. В Париже и в Чикаго изделия фабрики были удостоены медалей; на выставках в Турине и в Генте — почетных дипломов. Сергею Ивановичу присвоили звание потомственного почетного гражданина. Не был он чужд и идеям меценатства и общественного блага. Сеньков стал единственным из вязниковских фабрикантов, передавших деньги на открытие Владимирского исторического музея – 500 рублей. Первым в губернии он открыл библиотеку – в 1888 г.^[3] Он организовал при своем производстве начальную школу и содействовал открытию в Вязниках женской и мужской гимназий.

Вероятно, его юность не обошлась без влияния народнических идей: когда после революции были открыты полицейские архивы, обнаружился донос от 1871 г. (Сергею тогда было 23 года) о том, что он хранил запрещенную литературу и проводил тайные совещания. Доносу, впрочем, хода не дали, да и в дальнейшем Сеньков себя как революционер никак не проявлял.

В 1917 г. перемены проникали в провинцию исподволь. После падения монархии и Февральской революции – именно ее мемуарист именует революцией, оставляя за «Октябрьской революцией» наименование «переворот» – Сенькову удается сохранить элитарные социальные позиции: он даже становится представителем новой власти, более того – председателем революционного Исполкома:

«…С начала революции, ещё до большевицкого^[4] переворота, в провинции существовали Исполнительные комитеты. <…> В Вязниках, где рабочие на фабриках составляли, если не большинство городского населения, то, во всяком случае, не ниже половины, эти рабочие и были главным контингентом выборщиков, и так как доверие к хозяевам у них еще не были утрачено, то первыми были выбраны я, Демидов Андр. Вас. и конторщик нашей фабрики Березин. Таким образом, я оказался по большинству голосов председателем этого учреждения. Задача нелегкая – наводить порядок во время революции». [Sanremo, 22.1.25]^[5]

Однако первый, мирный период преобразований во Владимирской губернии – также исподволь – трансформировался в период насилий.

«Результаты победы большевиков в Петербурге и Москве в октябре 1917 года медленно ползли в провинцию. Прошла вся зима 1917 года, и до наступления весны 1918 года существенных перемен в вязниковской жизни не замечалось. Домовладельцы жили в своих домах, рабочие на фабриках подчинялись прежней администрации и своим хозяевам, хотя и заявляли разные требования, но больше экономического характера. Так тянулось время в Вязниках до весны 1918 года. Перед пасхою 1918 года рабочие начали предъявлять бóльшие требования. Появились агитаторы <…>». [Sanremo, 22.1.25]

Фабрикант становится свидетелем резкого ужесточения ситуации – принудительной национализации, террора и вспышки Гражданской войны. Уже в Италии он пытается понять причины сползания России в революционную пучину:

«Писать раньше не представлялось возможным. Начавшийся с октября террор и связанные с ним всяческие насилия лишали возможности писать что-либо. Всем казалось тогда, что это всё кратковременное. Брали для сравнения французские революции и по ним строили догадки, забывая, что у нас не было в наличности той силы, которая помогла французам прекратить тот произвол, который всегда являлся спутником революционного движения. Если для прекращения беспорядков первой французской революций явился Наполеон, опиравшийся на армию, то для подавления коммунистического движения последней революции тоже сделал Тьер. У нас же в России не было никого, похожего ни на Наполеона, ни на Тьера. Да и пространства нашей Родины далеко превосходит Францию. Неудачная война, не выдвинувшая ни одного полководца, за которым бы пошли солдаты, дворянство, утратившее всякую популярность, ничтожное промышленное и торговое сословие – все эти элементы не смогли выдвинуть сильных и влиятельных людей. Рабочие и солдаты были той ненадёжной массой, которой и воспользовались вожаки революции». [Sanremo, 22.1.25]

Пишет Сеньков и о специфике Русской революции – о деятельном и успешном участии в ней еврейства. Не впадая в антисемитизм, он, тем не менее, выражает удивление, каким образом представители этого прежде самого маргинального слоя населения сумели сделать так, что «за ними пошли рабочие и солдаты, а потом уже крестьяне». Он отмечает, что прибывшие в Вязники весною 1918 г. «агитаторы» были преимущественно еврейского происхождения.

В итоге, правда, на смену прежней элите в Вязниках пришли не евреи, а единоплеменники, причем из числа бывших подчиненных фабриканта:

«Городским главою <…> был избран Глотов, эсер, недавно вернувшийся по амнистии из Сибири, куда был сослан за держание у себя нелегальной литературы, печатного станка. Этот Глотов, человек очень смирный, служивший в конторе Т-ва С.И. Сенькова, совершенно был непригоден на такую должность, да еще в революционное время, но у партии, представляющей в Городской Думе большинство, не нашлось более пригодного». [Sanremo, 22.1.25]

В переменах мемуарист постоянно подчеркивает их поначалу постепенный и мирный характер:

«Смена эта произошла не сразу, а постепенно. <…> Особых изменений по сравнению с дореволюционным временем Временное правительство в Вязниках не сделало. Было уничтожено сословное представительство, отчасти цензовое, заменившееся партийным, да прибавилось общее количество избирателей и избираемых. <…> Когда в Москве после большевицкого восстания власть перешла к ним, провинция жила еще по-прежнему – большевицкая власть туда еще не докатилась, хотя уже чувствовалась наступающая перемена. Всего больше этого сказывалось в настроении рабочих, которых новая столичная власть осведомила о своей программе. Фабрики рабочим, землю крестьянам! Двух этих обещаний достаточно, чтобы те и другие признали эту власть». [Rapallo, 10.9.25]

Маховик революции, однако, набирал обороты. Радикально изменился состав Исполкома, где Сеньков прежде был председателем: теперь на его заседаниях «шли глумления над фабрикантами». При этом он по-прежнему возглавляет свое производство, став директором «национализированного Товарищества». Следующая веха – покушение на Ленина летом 1918 г.: «когда повсюду стали брать заложников из бывшей буржуазии, не желая подвергнуться такой же участи», Сеньков оставил Вязники («совсем легально»), как выяснилось позже – навсегда. Трезво оценивая ситуацию и уступив фабрику для национализации, он отдает и свое живописное собрание – 35 полотен – во вновь учрежденный городской музей (они стали ядром коллекции).

Бывший фабрикант перемещается по поволжским городам, работая в разного рода советских учреждениях и наблюдая растущую разруху и последствия голода:

«В вестибюле Главного дома [Нижегородской ярмарки] были размещены фотографии, изображающие все ужасы голодающих, в том числе даже людоедство – дело неслыханное в России. Но на эти фотографии публика, посещающая Главный дом, смотрела безучастно, как будто все эти ужасы были где-то далеко, не при Волжских губерниях». [Rapallo, 31.1.31]

Инстинкт самосохранения ему не изменяет – так, например, Сеньков покидает одно из мест работы – нижегородское отделение «Главрыбы», состоявшее, по его словам, «из бывших буржуев», не задолго до массовых арестов^[6].

В начале 1920-х гг. обстановка чуть смягчается, образуется и «красное купечество», по выражению мемуариста. Однако Сеньков принимает решение уехать из России – тогда, во время НЭПа, ненадолго открылись границы. Стремившийся всё делать «легально», он и в этот раз запасся справкой от медиков. Его дети уже были взрослыми, и он уехал без них (позднее к нему прибыли две дочери), вместе со своей третьей женой, Анной Филипповной (он дважды овдовел).

В Италии он вел существование пусть скромное, но безбедное: еще после революции 1905 г. предусмотрительный фабрикант решил помещать прибыль от своих заграничных операций в цюрихский банк Crédit Suisse^[7].

Через Милан Сеньков переместился в Сан-Ремо, из-за тамошней русской церкви, построенной в начале ХХ в.^[8] Но он, не успев тут обжиться, уехал в Рапалло. Покинуть Сан-Ремо Сеньков решил, следуя желанию своей новой жены Анны Филипповны Михайловой – она училась вокалу у маэстро именно в Рапалло. На новом месте Сеньков поддерживал общение с приходом русской церкви в Сан-Ремо, продолжал писать мемуары. Он даже занимался скромной личной благотворительностью в отношении бедных соседей-итальянцев – покупал им лекарства.

Последние годы Сергей Иванович провел в одиночестве: его супруга ушла к более обеспеченному и молодому итальянцу. Мемуарист пишет об этом философически:

«Сегодня день моего рождения. Мне исполнилось 83 года. Старость. Стал, как говориться, сдавать… Нет прежней бодрости. Мои хронические недуги стали давать себя знать. Сегодняшний день я разведенный муж (подчеркнуто автором. – М.Т.). Анна Филипповна оставила меня как супруга. От души желаю ей всего лучшего в новой жизни, которую она собирается начать». [Rapallo, 26.6.31]

В его записях всё чаще звучит ирония в адрес оставленного советского строя. Он переписывает в дневник широко ходившую в эмиграции (да и в СССР) пародию на пушкинское вступление к поэме «Руслан и Людмила»:

«У Лукоморья дуб срубили, // Златую цепь в Торгсин снесли. // Кота на мясо изрубили, // А русский дух сослали в Соловки //// Русалку паспорта лишили, // Подох от голода Кащей, // Богатырей при чистке сократили // И вывели «в расход» зверей ///// В избушку пять семей вселили, // Из курьих ножек суп сварили, // А ступу с Бабою Ягой утилизировал Промстрой. //// Где мед и пиво пили предки, // Там красная звезда горит // И об итогах пятилетки // Там Сталин сказки говорит»^[9]. [Rapallo, 26.6.32]

         Приводит он и некоторые каламбуры:

«Р.С.Ф.С.Р.

Редкий Случай Феноменального Существования России

Т.Н.Г. (Тарифно-номировочное бюро)

Рабочие перевели так: «Тяни Нашего Брата», или «Тяни Нашего Барина». [Rapallo, 26.6.32]

Бывший фабрикант много читает – в особенности мемуарную литературу – и особо поразившие его вещи комментирует. Так, его удивляет дореволюционное социальное разделение, проникшее в дом даже такого пропагандиста евангельского равенства, как Льва Толстого. Сеньков описывает, со ссылкой на статью Александры Львовны в парижских «Последних новостях» (№ 3720, 1931), обеденный стол у Толстых, который имел три разных меню – по трем разным социальным категориям сотрапезников.

Сеньков, вероятно, неплохо чувствует себя в Италии. Как опытный хозяйственник он изучает и положительно оценивает перемены в Рапалло:

«Шесть лет я прожил здесь, и за это время многое изменилось. Когда я приехал сюда, Рапалло был, что называется, неблагоустроенный курорт: плохая мостовая, отсутствие благоустроенной набережной, неважное освещение, деревянный мост через речку. Теперь всё налажено <…>». [Rapallo, 18.7.1931]

При этом мемуарист умалчивает о том, что эти положительные перемены себе в заслугу, с большой пропагандистской помпой, приписывал режим Муссолини. Сеньков, несмотря на размышления о политике в оставленной России, избегает говорить об Италии и о фашистском строе, хотя в 1920-е гг. многие эмигранты видели в Муссолини заслон большевизму. Не мог ли дуче, подобно Наполеону и Тьеру, казаться ему той твердой рукой, той «силой против произвола», что остановила левацкую революцию в Италии? Трудно сказать о причинах этого молчания – то ли осторожность итальянского жителя с советским паспортом, то ли несогласие с фашистской доктриной, с культом силы. Возможно, Сенькова отталкивала в фашизме его откровенно выраженные антихристианские тенденции. Нам приходиться только гадать.

Интересны размышления бывшего вязниковца об Америке:

«Я не бывал в Америке, а потому могу судить о тех небоскребах, которые строятся у них в больших городах, только по рисункам и фотографиям. И вот какое впечатление производят на меня эти рисунки и фотографии, гавань в Нью-Йорке и перспектива городских построек небоскребов. Что напоминает эта куча разнообразных по высоте небоскребов и между ними ординарные постройки? Кладбище! Да, кладбище, но не такое, как в Генуе и в Милане^[10], а более примитивное, где могильные памятники разнообразной высоты и малой художественной ценности теснятся между собою. Смотря на эти могильные памятники, я вспомнил, какое впечатление произвела на меня Москва, когда я увидел ее, подъезжая шоссейной дорогою в летнее утро. Такой картины забыть нельзя. Златые главы храмов блистали на солнце, дома не теснились, между ними пестрели сады». [Rapallo, 30.1.31]

В 1934 г. бывший фабрикант-миллионер скончался. Последние его записи оказались следующими:

«Мне сегодня 85 лет. Погода ясная и чувствую себя хорошо. Мне принесли три букета цветов, и я невольно вспомнил стихи Беранже: “Друзья! Зачем вы мне дарите // В день именин моих букет? // Вы мне цветами говорите, // Что уж увял мой жизни цвет”. [Rapallo, 26.6.33]

18 июля день моих именин. Чувствую себя хорошо. Погода жаркая, ясная».

…В Италию за Сергеем Сеньковым последовали две дочери – Лидия и Людмила. Лидия Сергеевна в 1927 г. вышла замуж за землемера Гвидо Чеккини, и от этого брака на свет появилась Людмила (Мила), названная в честь своей тети.

Особая судьба ждала дочь фабриканта Людмилу Сергеевну и ее сына Льва. После революции она вышла замуж за Николая Шумиловского. Впоследствии Шумиловский – советский академик; он организовал и возглавил в системе Академии наук прикладной институт промышленной автоматики. Дочь фабриканта уехала было к мужу, который был, кстати, сыном священника, в Ленинград. Но брак не заладился, и она отправилась с маленьким сыном Львом в Италию, – к отцу, опять-таки легально, ради «воссоединения семейства». Мать и сын Шумиловские тоже сохранили советское гражданство.

С началом войны Италии с Советским Союзом юный Лёва Шумиловский, как и другие граждане «враждебных» государств, был отправлен в ссылку в глухую провинцию, в местечко Азоло. Оттуда ушел в горы, примкнув к партизанам красных гарибальдийских бригад. Шумиловский вступает в итальянскую компартию, ведет активную политическую пропаганду. Вероятно, это были самые счастливые годы Льва – ему 20 лет, он и физически и идейно представляет могучую страну-победительницу, Советский Союз. По окончании войны Лев Шумиловский всё более чувствовал себя советским гражданином и отказывается идти на военную службу в Италии. Перед ним ставят альтернативу – либо итальянская армия, либо репатриация. Он выбирает второе… Однако одних просоветских убеждений было недостаточно для счастливой жизни на отчизне. Сначала его держат в фильтрационном пространстве в ГДР, а при приезде в СССР в 1955 г. отсылают в Азию, в Самарканд. Оттуда он пытается поддерживать связи с итальянскими родными, но неосторожно просит прислать ему свежие журналы – переписку обрывают. Нелегально пробирается в Вязники, на родину Сеньковых, но у него нет прописки и работу ему не дают. Бывший красный партизан умирает в возрасте 50 лет в пригородных бараках. По печальной иронии истории в тех же бараках, где он жил и скончался, во время Великой Отечественной войны содержали итальянских военнопленных…

Время в России сделало свой спиральный оборот, и здесь стали иначе относиться к бывшим фабрикантам. В 1999 г. Вязниковский горсовет народных депутатов наименовал именем Сенькова улицу – согласно указу, «учитывая большой вклад в развитие льняной промышленности города Вязники и Вязниковского края, активную общественную деятельность и вклад в культурное развитие города». Знаменитому предприятию, побывавшему в советские времена фабрикой «Парижская коммуна» (именно ее усмирителю Тьеру были посвящены первые строчки дневника Сенькова), возвращено историческое имя – «Сеньковская мануфактура», при этом некогда национализированная собственность вновь стала частной.

Осторожность и «легальность» экс-фабриканта позволили интерпретировать его судьбу и в патриотическом ключе, безо всякого антисоветизма (ему, вне сомнения, присущего):

«До последних дней своей жизни Сергей Иванович оставался гражданином СССР. Из Советского Союза он уехал “на время”, поправить здоровье на курортах Европы. В его паспорте мы видим немецкую визу, продленную до октября 1924 г. Во Франкфурте ему было выдано разрешение на въезд в Италию “по состоянию здоровья”. С 22 января 1925 года он обосновался в Италии. Он никогда не находился за границей нелегально. Год за годом советское посольство в Риме выдавало ему визы»^[11].

Однако со страниц дневника в действительности встает другой образ – внимательного очевидца, с горечью (но и с христианским смирением) наблюдавшего разрушение прежнего русского уклада советской властью.

Свое пребывание в Италии он явно считал окончательным, не «временным». Но и эмигрантом он становиться не желал^[12].

 

13-03-2015