Греческое монашество в Южной Италии

Православное паломничество

Греческое монашество в Южной Италии_2

Н.Д. Протасов

Греческое монашество в Южной Италии и его церковное искусство

Подготовка электронного текста: М.Г. Талалай

Содержание

1. Греческое влияние в Италии

2. Греческие монахи и греческий культ в Италии

3. Эмиграция греческих монахов в Южную Италию в иконоборческую эпоху

4. Невзгоды греческих монахов в Южной Италии в IX и следующих веках

5. Политические обстоятельства, вызвавшие в южно-итальянских провинциях Византии латинское влияние

6. Церковно-политическое положение Южной Италии в норманнскую эпоху

7. Греческие монастыри в Италии в норманнскую эпоху

8. Внутреннее состояние южно-итальянских греческих монастырей в норманнскую эпоху

Приложение

Изображение св. Николая Мирликийского по фрескам некоторых пещер Апулии, принадлежавших греческим монахам

§ 1. Крипта S. Lucia

§ 2. Грот S. Biagio

§ 3. Пещерный храм S. Nicola

§ 4. Крипта Madonna dei Miracoli

Продолжение. Часть 2

5. Политические обстоятельства, вызвавшие в южно-итальянских провинциях Византии латинское влияние

С конца X века начинается в истории южно-итальянского греческого монашества фаза, по-видимому, процветания, которую называют золотым веком [142]. Византийские провинции, освобожденные, хотя и не самой Византией, от сарацин, пользуются миром, церковный и монашеский институт растут, увеличивается число монастырей. С этого времени самый характер монашества эмигрантский, зависевший от тяжелых политических обстоятельств предшествующей эпохи, сменяется устойчивым, оседлым образом жизни. Однако, в противоположность этому внешнему цветущему состоянию, внутренней стороне, духу греческого монашества начинает угрожать новый могучий фактор, появившийся на горизонте Италии, – это вмешательство германских и норманнских принцев в политическую жизнь полуострова. Если до этого времени Византия находилась в постоянной борьбе с мусульманами, которые только жалили ее в итальянские провинции, не принося в политическом отношении ощутимого вреда, то с появлением в Италии пришельцев из-за Альп положение резко меняется. Византия стояла теперь пред вопросом о допущении в политическую жизнь ее фем соседа, который задавался определенными политическими стремлениями. Правда, Византия сама допустила возникновение у германцев аппетитов к ее провинциям в Италии, обратившись к ним за помощью против сарацин. Сарацины были прогнаны из Апулии, но у германцев явилась мысль, что Византия не по праву владеет этой частью Италии, которая входит в состав Лангобардии, т. е. Regnum Italicum [143].

В марте 968 года Оттон I вторгся со своими полчищами в Апулию и начал осаду Бари. Однако недостаток флота для морской блокады столицы лангобардской фемы вынудил его снять осаду. Император Никифор Фока начал подготовлять карательную экспедицию против изменивших ему лангобардских герцогств и против Оттона.

В ноябре того же года Оттон, не дождавшись своего посла к Никифору Лиутпранда, епископа кремонского, вновь выступает в Апулию. На этот раз он ограничился разрушением нескольких небольших городков. Весной 969 года он спускается в Калабрию, доходить до Кассано, поднимается опять к северу, между Бовино и Асколи, где находились небольшие византийские отряды.

Эти успехи германского нашествия, не встретившего на своем пути сопротивления византийцев, ободрили римский понтификат, и папа Иоанн ХIII, усмотрев в этом, очевидно, конец византийского влияния в Апулии вообще, открывает в Беневенте митрополию, предоставляя архиепископу право посвящать епископов византийской части Апулии. Однако военное счастье изменило Оттону. Оставив свои войска Палдольфу, герцогу Капуи, он удалился сам к Равенне. В это время стратег Евгений со свежими силами, прибывшими из Константинополя, делает удачный натиск на осаждавших Бовино германцев, захватывает в плен самого Палдольфа и отсылает его, вместе с другими пленниками, в Константинополь. Затем, он вступает в ломбардское герцогство, доходить до Авеллино, на юг от Беневента, потом до Капуи и начинает осаду последней. Однако вести о новых войсках германцев заставляют Евгения удалиться в Салерно, герцог которого устраивает ему торжественную встречу и заявляет о своей верности византийскому императору. С противоположной стороны, патриции из Бари со своим войском наводить страх на ломбардскую область от границ Апулии до Вольтурно.

Оттон посылает новые войска, которые разбивают византийцев под Асколи, несчастливый преемник Евгения патриций Абдила бежит, предоставляя оттоновским полководцам опустошать Апулию, население которой после того было обложено большой контрибуцией.

Так началась политическая рознь между двумя империями – Никифора Фоки и Оттона [144]. Смерть Никифора положила конец этой борьбе.

Преемник Никифора, Иоанн I Цимисхий, признавал более важным обратить внимание на восточные провинции империи, и, отсюда, Южная Италия была предоставлена, по-видимому, германской гегемонии. Это особенно было подчеркнуто освобождением Палдольфа из плена, который скоро доказал своим явным переходом на сторону Оттона ошибку новых руководителей византийской политикой. К счастью для Византии, старый германский император удовольствовался прибытием в Бари своего верного вассала, как молчаливым согласием восточной империи на его влияние в Апулии и покинул последнюю, удалившись на север. Можно думать, что в этом сказалось его утомление войной, которая не привела к видимым результатам, так как Византия официально не признавала прав германцев на Апулию и не отказалась, следовательно, от своего влияния в последней.

В 972 году в Риме был заключен брак между сыном Оттона, Оттоном II, и принцессой Феофанией, дочерью византийского императора Романа II. С этого момента германцы оставляют в покое Апулию и Калабрию. Это было, конечно, очень важно для Цимисхия, который был уверен в верности Византии южно-итальянских провинций и занялся преимущественно восточными и северными границами. Войска были отозваны из Италии, чем, между прочим, воспользовались сарацины, сделавшие набег на Калабрию в 976 году [145].

В 980 году новый германский император Оттон II прибыл в Рим, чтобы поднять свой авторитет в глазах римской аристократии и ответить на происки герцогов Капуи и Беневента. Однако ближе к истине усматривать в этом официальном поводе появления в Риме, этой двери в Южную Италию, соображения и намерения иного характера. Дело в том, что, в представлении германцев, Калабрия, близкая географически к германской империи, как ее реставрировал Оттон I, составляла естественную часть этой последней: византийцы были только «узурпаторами», неправильно владевшими Южной Италией. Логическим выводом из этих посылок и было намерение Оттона II отнять у Византии эти области. Несомненно, что в данном случае он руководился также сведениями о военной слабости Византии, которая допустила в 976 году набег сарацин.

Оттон вступает из лангобардских областей на византийскую территорию и приближается к Матере. Отсюда он спускается в Калабрию, не добившись никаких результатов у Бари и Трани. В долине Крати он встречается с полчищем сарацин во главе с эмиром Абуль-Казем и терпит полное поражение [146]. Оттон бежит к северу в лангобардские герцогства; сарацины, потерявшие своего вождя и обессиленные этой битвой, спешат в Сицилию. Так, в настоящем случае сарацинский набег имел положительное значение для Византии, т. к. освободил ее южно-итальянские провинции от германцев.

Интересно, что после столь неожиданного крушения планов Оттона само население северных областей Италии протестует против латинских епископов, ставленников германцев, его декреты не исполняются, германофильствующие чиновники подвергаются насилиям [147]. Византийские патриции начинают постепенно приводить в порядок византийские провинции, подавляют по местам восстания (Бари и Трани), наделяют некоторых латинских епископов особыми привилегиями за верность империи [148].

Политическое успокоение южно-итальянских провинций в самом конце X в., после Оттона II, сказывается прежде всего на реорганизации всего управления. До этого момента Южная Италия находилась в ведении двух патрициев с военными полномочиями. Один управлял собственно Апулией, другой – Калабрией. Разница между ними была та, что стратег Калабрии имел дело с населением греческим в его массе, которое находилось в полном подчинении византийскому императору, в силу своих культурных, бытовых и церковных особенностей. Связь с империей здесь была вполне естественна. Сюда назначались епископы константинопольским патриархатом, сюда переселялось множество греков из самой Византии, язык, литература и искусство вдохновлялись исключительно греческим востоком. Иное было в Апулии. Латинский колорит области, населенной преимущественно итальянцами, близость лангобардских герцогств, находившихся в живых сношениях с Римом, всё это уже a priori накладывало на Апулию специфический оттенок латинизма.

С целью уничтожения такого административного дуализма, который отчасти вредно отражался на жизни провинций, император Константин Порфирогенет назначает в Южную Италию одного наместника Маркиана Аргироса, как правителя двух фем – Калабрии и Лангобардии или Апулии. Правда, еще при Никифоре Фоке была мысль о полной ассимиляции этих последних в административном отношении, однако практического применения эта мысль тогда не получила [149].

Такая централизация власти в Южной Италии имела большое значение в принципе, так как гарантировала одинаковость политики во всех южно-итальянских провинциях. Если раньше правитель лангобардской фемы мог часто идти на компромисс с местным населением, допуская иногда вполне сознательно влияние Рима в церковной сфере, то новая власть должна была придерживаться одинакового отношения к греческому и итальянскому населению обеих фем. Было бы грубым нарушением нового принципа допускать латинское влияние в Апулии и всеми мерами противодействовать ему в Калабрии. На это, главным образом, и было рассчитано учреждение катапана в Бари.

До Никифора Фоки почти вся Калабрия от Реджио до горы Поллино находилась в подчинении константинопольскому патриархату. В этой большой области Реджио занимало место митрополичьей кафедры, к которой принадлежали следующие 13 епархий: Вибона, Тропеа, Тауриана, Джераче (раньше – Локра), Россано, Сквиллаче, Амантеа, Кротоне, Козенца, Никотера, Лизиньяно, Никастро, Кассано [150]. Что касается другой фемы – Лангобардии, от Бриндизи и Тарента до Сипонта и Лючеры, то эта область в церковном отношении признавала власть римского понтификата, ее епископы не зависели от патриарха. При императоре Льве Исавре византийские наместники терпимо относились к латинскому клиру в этой провинции, утверждая ставленников Рима [151]. Однако, силою вещей и лангобардская фема, постепенно эллинизируясь, подчинялась и в церковных делах византийскому влиянию, чему особенно способствовала массовая эмиграция монахов-греков с юга Калабрии на север до округа Бари. Греческие монахи, как это доказывают жития Илии Пещерника, Луки Арментского, Саввы и Христофора, основывали и строили здесь многочисленные монастыри с греческим церковно-богослужебным уставом и восточным укладом жизни. Само собою понятно, конечно, что эти греческие пришельцы признавали власть и юрисдикцию константинопольского патриарха и всеми мерами абсорбировались от понтификата. Бывали случаи, что греческие монахи этой эпохи находили приют в латинских монастырях, однако и там они сохраняли свой облик. Так, Нил Россанский был принять со своими 60 учениками братией монастыря в Монте-Кассино, получил от него небольшой монастырь св. Арх. Михаила в Валлелюче. Но и здесь, в латинском монастыре, он со своими сподвижниками практиковал восточный образ жизни, за который монтекассинские монахи высоко почитали его, видя в нем второго св. Бенедикта, своего регламентатора [152].

Таким образом, к эпохе Никифора Фоки постепенно подготовлялась церковная эллинизация лангобардской фемы. Уничтожить дуализм в церковной организации этой последней, т. е., проще говоря, подчинить ее всю константинопольскому патриархату, эту задачу принял на себя император Никифор. Приблизительно в 968 году он издал декрет об учреждении в Отранто архиепископии, которой были подчинены епископы Турси, Трикарико, Ачеренца, Гравины, Матеры. К сожалению, наука не обладает вполне точными данными об этом обстоятельстве, так как подлинного декрета императора не сохранилось, и приходится основываться на случайном сообщении епископа кремонского Лиудпранда [153]. Отрантскому архиепископу было предоставлено право ставить епископов для этих епархий, в которых было введено греческое богослужение. Верховная юрисдикция в церковных делах лангобардской фемы, таким образом, официально перешла к константинопольскому патриарху. Конечно, трудно предположить, что патриарх Полиевкт запретил в Апулии, как в Калабрии, латинское богослужение [154]. Такая мера была бы слишком смела и неосторожна ввиду малочисленности греческого населения в этой области, которая издавна находилась в зависимости от римского понтификата. Но вполне возможно, что византийская власть постепенно проводила систему ограничений латинского культа здесь, который в эпоху Никифора не мог пользоваться большой свободой. Учреждение греческой архиепископии в Отранто и официальное признание господства греческой богослужебной практики – всё это должно было вызвать сильную борьбу латинского духовенства за свое преобладание.

Особенно остро эта борьба латинского культа с греческим в Апулии сказалась при императоре Иоанне I Цимисхие с его вялой политикой безразличия в отношении южно-итальянских провинций. И если, действительно, при Никифоре в Апулии были какие-нибудь репрессии по адресу латинского духовенства, то при Цимисхие апулийские церкви получили полные права, наравне с греческими.

Однако едва ли латинские церкви могли надеяться на реальную помощь и поддержку со стороны понтификата. Германская гегемония в лангобардских областях дала мало культурно-положительного для этих последних, скорее преследовала задачу ослабления их, с целью избегнуть возможности их объединения и перехода, для своей самостоятельности, на сторону Византии. Вообще говоря, это последнее было бы для них более выгодным, так как подобная зависимость от сюзерена, далекого географически, не имевшего никогда достаточно военных средств для постоянного поддержания своего политическая авторитета, была гораздо легче и удобнее, чем зависимость от Германии, слишком близко и часто вмешивавшейся в их внутренние дела. Действительно, известно, как часто в эпоху разрыва Никифора Фоки с Оттоном I лангобардские герцогства меняли свои политические симпатии, переходя то к Византии, то к германцам. Это непостоянство и было главной причиной частых вторжений германских войск на их территорию и сильных опустошений этой последней. Здесь множество церквей было разрушено, духовенство должно было удаляться в Римскую Кампанию, чтобы иметь возможность вернуться вновь, как только буря сменится относительным затишьем. Все латинские церкви в лангобардских герцогствах, зависевшие от понтификата Рима, ближайшим образом находились в непосредственной зависимости от правителей этих последних. И само собою понятно, конечно, что в эту эпоху лангобардские герцоги не могли чем-нибудь реальным показать свои симпатии Риму, если бы он нашел нужным просить фактической помощи, поддержки для апулийских церквей у них. Такой помощью, которая, тем самым, обратилась бы в прямой протест против византийских мероприятий, герцоги только ухудшили бы свое положение, восстановив против себя сильного соседа.

Таким образом, римский понтификат в ту эпоху мог рассчитывать только на собственное влияние в Константинополе, мог увеличивать число епископий в Апулии, исходя из терпимого, вообще, отношения к латинскому культу в лангобардской феме византийских наместников. Этому, конечно, сочувствовали и лангобардские герцоги, отлично понимая, что чем больше и сильнее будет влияние латинской церковной среды на латинское же население Апулии, тем больше гарантий неуспеха или, по крайней мере, трудности эллинизации последней. Если эллинизация особенно успешно достигалась при посредстве церковных факторов, то, логически, и латинизация могла рассчитывать на успех также при помощи внешне-церковных мероприятий.

Всё это было очень ясно римским понтифексам, которые еще с эпохи папы Иоанна XIII заботятся о подчинении Апулии в церковном отношении митрополитам Беневента. И возможно, что учреждением в Отранто архиепископии Византия хотела нанести решительный удар латинским проискам. Еще ранее папы Иоанна XIII (965–972), с середины X века, началась сильная борьба латинской Церкви с Византией из-за влияния в областях, смежных, главным образом, с беневентским герцогством. Несомненно, по инициативе Рима, епископ Беневента Иоанн ходатайствует пред папой Мартином III в ноябре 943 года о подчинении ему церквей в Сипонто, Бовино, Асколи и Ларино (восточное побережье Адриатики) [155]. В 947 году подобное ходатайство он возбуждает пред папой Агапитом II относительно Термоли и Тривенто [156]. В 956 году папа Иоанн XII подтверждает за епископом беневентским Ландольфом эти права его предшественников [157].

Понятно, что после брака Оттона II и Феофании византийские чиновники должны были уступать влияние латинских епископов, которые утверждали за собою даже те города, как, например, Сипонто, которые служили резиденциями византийским наместникам [158].

Подобные попытки противодействия византийскому церковному влиянию в ту же эпоху делались и в соседнем герцогстве Салерно. Римская власть старалась расширить права салернского митрополита на калабрийскую фему. Так, в Козенце и Бизиниьяно, которые были приписаны при императоре Льве VI (886–912) к митрополиту в Реджио, епископы были подчинены новому епископу в Мальвито [159].

Таким образом, к концу X века латинская церковная власть уже имела в обеих византийских фемах Калабрии и Апулии несколько своих епископий с латинским клиром, в качестве опорных пунктов для своей пропаганды в противодействие влиянию византийской церковной власти. Официальным предлогом для открытия всё новых епископий здесь, конечно, выставлялась нужда удовлетворения церковных потребностей разбросанных элементов итальянского населения.

Византийская власть понимала важность момента и старалась закреплять за собою важнейшие пункты, назначая туда архиепископов с широкими полномочиями. Так, в 980 году архиепископ Канозы Иоанн, ставленник константинопольского патриарха, находившийся в Бари, упоминает об епископиях Трани и Бриндизи, как о подчиненных ему [160]. Однако положение этой архиепископии не было, очевидно, прочным. Так, уже чрез три года папа Бенедикт VII, ставленник Оттона II, учреждает в Трани епископа, зависимого от беневентского митрополита, и подчиняет ему Джовенаццо, Руво, Минервино и Монтемилоне. Однако нужно иметь в виду, что сведения об этом учреждении латинского церковного пункта в Апулии, в резиденции византийского чиновника, почерпаются из документа или акта от 983 года, данного катапаном Калокиром траннскому архиепископу Родостамону. В этом документе нет ни слова о подчинении последнего, в административном отношении, вместе с приписанными епископиями, римской курии или беневентскому митрополиту: там лишь констатируется, что траннский архиепископ получил права на области от папы Бенедикта VII. Отсюда, можно с полной вероятностью предположить, что это было только актом признания за ним тех же прав и византийским правительством, которое, таким образом, подтверждает старое положение вещей, но, конечно, переводить в свое ведение, т. е. под частичный контроль константинопольского патриарха. Можно догадываться, по аналогии, например, с современным положением католического духовенства в православных странах, что в данном случае контроль ограничивался согласием на утверждение известного ставленника латинского центра. Нелишне указать здесь на мнение Дж. Бельтрани, фанатичного обследователя истории города Трани, который, несмотря на всё свое слишком недружелюбное отношение к господству византийцев в Апулии, считает, что из приведенного документа следует признать, что с момента занятия Калокиром антипатства в Трани и, следовательно, в приписанных к ней епископиях был введен греческий культ [161]. Гей предполагает, что утверждение Родостамона в положении областного епископа было некоторой наградой за измену своим римско-германским симпатиям в пользу Византии [162].

Однако уже в 999 году архиепископский престол области перешел к греку. Преемник Родостамона Хризостом в официальном акте катапана Григория Траханиота именуется по-гречески [163]. Следовательно, в 999 году Бари и Трани были соединены под властью одного архиепископа, который, несомненно, получил в свое ведение и епископии Джовенаццо, Руво, Минервино и Монтемилоне. Это положение лучше всего отвечало росту влияния византийского катапана Бари во всей Апулии, где византийская юрисдикция была распространена на все области народной жизни [164].

Ровно через 26 лет положение, однако, изменяется. Так, в 1025 году папа Иоанн XIX в своей булле утверждает все права, принадлежавшие архиепископу Хризостому, за архиепископом Бари и Трани Бизанцием, этим типичным латинянином. И интересно, что в это время власть византийского императора была представлена в лице всемогущего катапана Василия Воиоанна. В своей булле папа дает архиепископу Бизанции право посвящать епископов на всей территории Апулии от берегов Офанто до Тарента и Бриндизи [165].

Из этого факта перехода барийской митрополии к Риму само собой следует, что в начале XI века Апулия отпала от надзора константинопольского патриархата. Интересна, между прочим, характеристика этого Бизанция в одном современном документе: «fundator sanctae ecclesiae Barensis terribilis et sine mefu contra omnes Graecos» [166]. Очевидно, в силу особых, быть может, политических обстоятельств, византийское правительство должно было уступить латинскому влиянию в церковном отношении в Апулии. Но несомненно, что катапаны утверждали выборы того или другого епископа, не вмешиваясь в самое избрание.

Итак, в конце X и начале XI вв. происходила сильная борьба между греческим и латинским клирами из-за преобладания в южно-итальянских провинциях Византии.

Эта борьба, вытекавшая, в конце концов, из политических соображений, не отражалась на положении греческого монашества, в своей массе пришлого из Сицилии и с южного побережья Калабрии. Оно по-прежнему распространялось здесь, не встречая прямых препятствий для своей деятельности и практики восточного образа жизни. Мало того, греческие монахи и в латинской церковной среде пользовались уважением за свой строгий образ жизни, как об этом очень ясно говорить факт принятия в общение св. Нила Россанского с его 60 сподвижниками монтекассинскими монахами ордена св. Бенедикта, которые уступили ему один из своих небольших монастырей Арх. Михаила в местечке Валлелюче, недалеко от Монте-Кассино [167]. Подобным уважением пользовались греческие подвижники и в латинском обществе. Особенно характерным, в этом случае, фактом служить обращение принцессы Алоары, вдовы герцога капуанскаго Палдольфа, к св. Нилу Россанскому с покаянием после зверского убийства, по ее наущению, одного из сыновей, который должен был занять престол Капуи. При входе во дворец, Нил был встречен Алоарой, простершейся на полу, которая со слезами просила его святых молитв и требовала указать ей путь для искупления своей вины. Когда Нил предложил ей обратиться к епископам, очевидно, капуанским за епитимией, она отвечала, что те сами указали ей на него, так как он один может облегчить ее грешную душу. Характерно, также, что при входе в город св. Нил был встречен народом, который просил его молитв и благословения [168]. Этот рассказ составителя жития не нуждается в комментариях: из него с полной очевидностью следует, что греческие подвижники, несмотря на всё обострение отношений между клирами обеих церквей, пользовались высоким уважением не только в глазах простого народа латинских областей, как Капуя, но и у высших представителей латинского клира.

6. Церковно-политическое положение Южной Италии в норманнскую эпоху

Латинское церковное влияние в южно-итальянских византийских фемах, подготовленное событиями предшествующей эпохи, вполне сказалось в период разрыва церковных сношений Византии с Римом. Нужно иметь в виду, что до этого разрыва Византия и Рим старались действовать единодушно в целях ослабления норманнского политического влияния вообще в Италии: и только с того момента, когда обнаружилось стремление папы Льва IX заставить Византию признать церковно-политическое приматство римского епископа, сношения были прерваны.

С этого момента римская курия напрягает все старания закрепить за собою южно-итальянские провинции в церковном отношении. Само византийское правительство способствовало этому. Так, император Константин Мономах (1042–1054) нарушил все заветы Никифора Фоки, признав катапаном (дукой) Италии, вместо православного грека, ломбардца Аргира, который ловкими приемами добился от норманнов титула дуки и принца Италии [169]. Положение следовательно, создалось таково, что наместником византийского императора в Италии оказался сторонник и защитник латинских традиций, хотя Аргир не раз заявлял о своей покорности василевсу и готовности поддерживать интересы византийской империи. Умный, горячий Михаил Керулларий хорошо понимал все невыгоды создавшегося положения и, несмотря на все торжественные приемы нового катапана в Константинополе, третировал его, как еретика, отлучив его даже от общения с Церковью [170]. Он справедливо догадывался, что Аргир будет поддерживать латинский клир в борьбе с греческим.

Вместе с тем, сам Михаил Керулларий, как бы не замечая всей остроты положения, когда начался между ним и папой Львом IX обмен посланиями по вопросу о новшествах и уклонении латинской Церкви от чистоты веры, своими действиями дает право и повод римской курии усилить давление на греческий клир в Италии. Так, папа Лев жалуется в своем послании, что византийский патриарх закрыл латинские церкви, монастыри и аббатства, тогда как в самом Риме и всей Кампании греческие монастыри и церкви пользуются полной свободой в отношении своих церковно-богослужебных традиций и практики жизни [171].

Латинская церковная власть, хорошо осведомленная о положении дел в византийской империи и имея в виду постепенное ослабление надзора за южно-итальянскими провинциями, стремится упрочить свой авторитет и положение вообще в Италии и, в частности, в византийских провинциях. Начало этому было положено еще в предшествующий период, когда в Южной Италии было открыто несколько новых архиепископий и епископий с правами областного надзора. В настоящий период Рим обращает свое внимание на монастыри, которые хотя были близки Риму своей культовой практикой, чисто латинским характером жизни, однако признавались раньше папами самостоятельными в распорядке своей внутренней жизни, в избрании настоятелей и пр. Возникшие по частной инициативе, не преследовавшие никаких политических задач, эти монастыри прежде были в стороне от той анархии, которая воцарилась в Италии с IX века. Однако, в настоящий момент их роль несколько изменилась. Они стали слишком могущественны, влиятельны, к ним нередко обращались со своими личными и государственными нуждами правители лангобардских герцогств, германские императоры. Можно было предполагать, что нередкие обращения правящих и государственных лиц за советами к этим монашеским обителям, в сущности, являются руководством, вмешательством этих последних в чисто государственную жизнь страны: они, таким образом, могли определять отношение и к римской церковной власти руководителей жизнью страны. Эта новая роль автокефальных латинских монастырей Италии заставила римскую курию изменить свое отношение и взгляд на них. В новой агрессивной политике пап, которая особенно проявляется с XI века, и которая, в сущности, была базирована на скрытом желании иметь чисто политическое влияние в Италии, эти большие, влиятельные монастыри должны быть в роли опорных пунктов в деле пропаганды авторитета Рима.

Отсюда, в XI веке церковная власть Рима старается закреплять за собою все, ранее бывшие автокефальными, монастыри. Прежде всего, это коснулось известного Монтекассинского монастыря, в котором некогда св. Нил Россанский нашел приют. Уже в самом конце Х века этот монастырь был не таков, каким застает его св. Нил. Его игумен Мансон, находившийся в близком родстве с капуанскими герцогами, поднял влияние монастыря на большую высоту. Папа Иоанн XV способствовал этому, предоставив его игуменам право юрисдикции и надзора за окрестными монастырями, освободив даже от подчинения местным епископам (984 г.) [172]. С середины XI века такое автономное положение Монтекассинского монастыря подверглось коренному изменению. После смерти игумена Рихерия, в декабре 1055 года [173], был избран на его место из братии, без обращения к Риму, некто Петр. Однако папа Виктор II заявил неудовольствие на монахов за такое свободное избрание и потребовал не только представления ему избранного настоятеля, но и проверки выборов римским легатом, кардиналом Гумбертом [174].

Несмотря на протесты монтекассийцев, которые указывали, что подобная миссия кардинала является нарушением их прав, дарованных предшественниками Виктора II, Гумберт прибыль в Монте-Кассино. В результате миссии кардинала был отказ Петра от игуменства и избрание на его место бывшего легата папы Льва IX Федерика [175]. За новым игуменом были подтверждены все права его предшественников по надзору за областными меньшими монастырями [176].

Таким образом, в 1057 году Рим подчинил себе важнейший автокефальный монастырь средней Италии, сделав его орудием в своих руках. Конечно, это имело для папской политики в Южной Италии большое значение, потому что с этого момента Рим имел сильный центр для пропаганды в Италии своих чисто политических латинских тенденций в противовес византийскому влиянию. Нет нужды следить за фактическим выявлением оппозиции латинского Рима этому последнему. Достаточно указать хотя бы на наиболее конкретный случай, особенно подчеркнувший тенденции пап. Поддержанный норманнами в своих стремлениях к папскому престолу, Николай II делает своим викарием Дезидерия, игумена Монте-Кассино [177] и задумывает, при его посредстве, грандиозную реформу всех монастырей Южной Италии. Эта реформа выразилась, прежде всего, в подчинении аббату Монте-Кассино монастырей всей римской Кампаньи, герцогства Беневентского, всей Апулии и Калабрии [178]. Эта реформа была произведена без сношений с Византией, по крайней мере в современных документах нет никаких указаний на то, что папа Николай II запрашивал или же пытался испросить у византийского правительства согласия на такой важный и чреватый последствиями для византийских фем шаг. Несомненно, что он в этом случае опирался исключительно на поддержку норманнов, которые с первых же шагов в Италии оказались в прямой борьбе с Византией. Папа сумел польстить самолюбию Роберта Гюискарда, торжественно дав ему титул «дуки Апулии, Калабрии и, в будущем, Сицилии» [179]. Замечательно, что в этом титуле нет и намека на Рим и Кампанию: норманнскому вождю отданы только византийские провинции. Следовательно, папа считал себя полновластным распорядителем судеб этих последних, хотя и не имел никаких фактических оснований к какому бы то ни было вмешательству в жизнь Калабрии и Апулии: земельной собственности здесь римская курия не имела, предоставленное же ей византийской властью право посвящать епископов нескольких епископий было простым актом любезности и говорило скорее о моральном авторитете пап в немногих областях.

Однако Николай II не остановился на этой узурпации. В 1059 году он отправляется в Мельфи и устраивает там Собор, на котором присутствуют латинские епископы из Южной Италии [180]. Не ограничившись подтверждением некоторых новшеств латинской Церкви (напр., целибат), Собор подверг осуждению некоторых епископов и даже низложил Иоанна, архиепископа Трани, который носил титул императорского синкелла. Этот архиепископ, между прочим, не считался с возраставшим влиянием римской курии и пытался распространить свою юрисдикцию на Сипонто [181].

Ясно, что «своим личным активным вмешательством в церковные дела Южной Италии папа стремился восстановить древний престиж западного патриархата, каким он был в этой области пред эпохой императоров иконоборцев. Говоря по правде, это было средством для Рима продолжить борьбу с восточным патриархатом и оживить свои требования пока в отношении прежних земельных владений и южных диоцезов» [182]. Папа смело мог надеяться на полный успех всех своих мероприятий, потому что норманнский герцог Роберт Гюискард обещал свою верность римской Церкви и, в частности, папе Николаю II [183], вплоть до условия – подчинять ему все церкви, которые окажутся в будущих норманнских владениях в Южной Италии [184].

Период с 1058 по 1071 гг. Роберт Гюискард со своим братом Рожером проводить в Калабрии и Апулии, постепенно овладевая более значительными, в стратегическом отношении, пунктами и понижая зависимость этих провинций от Византии. Также успешно действуют норманны и в Сицилии, отнимая у мусульман их владения. Правда, в 1060 году византийские войска из столицы отнимают у норманнов Тарент, Бриндизи, Орию и Отранто; однако уже в 1062 году Роберт снова берет эти города у византийцев, разбив их войска. Лишь прибрежная полоса от Гаргано до Бриндизи находится еще в руках византийцев [185]. Наконец, в 1071 году, 16 апреля, Роберт овладел столицей катапаната Италии Бари [186]. Этот успех Гюискарда был концом византийского владычества в Южной Италии. Правда, по местам и после 1071 года власть империи признавалась; так, из одного документа от 1072 года видно, что Трани зависел от Византии [187]. Однако уже в 1075 году им распоряжается Роберт Гюискард, как это видно из начальных строк другого документа от апреля 1075 года [188].

Таким образом, во второй половине XI века южно-итальянские византийские провинции почти окончательно перешли к норманнам, которые в церковных делах были связаны своими обязательствами римской курии. И вполне понятно, что последняя воспользовалась создавшимся положением для упрочения своего влияния в бывших византийских областях. Вообще, после отделения от восточной Церкви папы действуют более агрессивно.

С конца X века и вплоть до падения Бари в 1071 году положение Калабрии и Апулии в церковном отношении было вообще самое неопределенное. Как мы видели выше, византийское правительство, снисходя к церковно-религиозным нуждам латинского элемента населения, допускало в своих провинциях латинский клир с его культом и даже по местам соглашалось на присутствие епископов, поставленных Римом. В общем ходе эллинизации Южной Италии это было случайным явлением, не противоречившим, казалось, византийским политикам, общему плану обращения Южной Италии в одну византийскую провинцию, подобную тем, какими Византия располагала на Востоке. Однако история последующего времени показала, насколько ошибочен был этот гуманный взгляд. Латинские клирики, латинские епископии сделались верными агентами Рима, который чрез них начал добиваться общей латинизации южно-итальянских областей. Каждая латинская епископия, каждый бенедиктинский монастырь был опорным пунктом для такой пропаганды. Конечно, численный перевес вплоть до конца XI века был на стороне греческих епископов, греческих клириков и монастырей, которые находили точку опоры для себя не столько в лице византийских чиновников, сколько в симпатиях и преданности местного населения, в массе – греческого, всегда чуждого латинским проискам. Это создавало самое большое затруднение для римской пропаганды, потому что дело шло о перевоспитании населения, внушении ему латинских понятий и чуждого для него культа. Конечно, и это затруднение можно было бы устранить, если бы в южно-итальянских областях было более многочисленное латинское духовенство. Естественно, что на подобную меру византийское правительство не могло согласиться добровольно, так как это шло вразрез с его политическими планами. Следовательно, причина малой успешности латинской пропаганды зависела от прочного положения Византии в Южной Италии. Надо было сломить это последнее. Отсюда, становится ясной та ловкая политическая игра, которую вели столь успешно папы с Льва IX. Они приветствовали каждого, вторгшегося в Италию германца, норманна, так как отлично понимали, что для них приманкой являются византийские богатые провинции, и старались, прежде всего, обезопасить себя путем сношений с новым политическим авантюристом: льстили его самолюбию, устраивали торжественные приемы в Риме, награждали всякими титулами и пр. И в то же время постоянно указывали на Византию, как на узурпатора, не по праву владеющего в Италии обширными провинциями. Интриги пап разнствовали в качестве и масштабе, пропорционально политической и военной мощи вторгшегося в Италию вождя. В начале норманнского нашествия римская курия искала союза с Византией против варваров, потому что ошиблась в определении такого ценза последних. Когда оказалось, что враг гораздо сильнее, что он слишком прямо идет к цели, папа отказался от агрессивных действий с Византией, порвал с ней все сношения и начал добиваться расположения норманнов. В жертву было принесено все, с нарушением элементарной тактичности: папа Николай II искусно отводит внимание Гюискарда от средней Италии, т. е. от своей Церковной области, и подносит ему титул «дуки Апулии, Калабрии и Сицилии». Польщенный такими полномочиями, передачей, в сущности, «прав» византийского катапана, норманн клянется в верности римской курии и обещает свое содействие латинской пропаганде в форме передачи папе всех церковных организаций, которые встретит в завоеванных областях. Это, ясно, вполне и отвечало всем стремлениям папы, так как он хорошо видел, что Гюискард скоро покончит с византийскими провинциями.

Таким образом, нашествие норманнов имело и сослужило Риму большую службу, осуществив его давнишние желания иметь прямое влияние в церковной и монастырской среде Южной Италии. Отсюда становится вполне понятным созыв Собора в Мельфи в 1059 году, на котором и была начата оккупация папой Южной Италии.

Как было выше сказано, на этом Соборе был низложен ставленник Византии архиепископ Трани Иоанн. К сожалению, наука не обладает более точными и подробными сведениями о деятельности и результатах Собора: о низложении Иоанна мы знаем лишь из случайного упоминания одного хрониста, Гей упоминает об одном документе, который говорить о низложении Собором Мельфи еще двух греческих епископов из Монтепелозо, за симонию и прелюбодеяние, и из Трикарико, который, будто бы, оказался «неофитом»; их епископии были поручены архиепископам Ачеренцы и Козенцы, которые должны были вновь избрать кандидатов на эти кафедры. Однако сам же Гей сомневается в подлинности настоящего документа [189]. Но и без умножения документальных фактов, из одного низложения Иоанна видно, что папа считал себя вполне правомочным вмешиваться в епископии, находившиеся в подчинении византийскому патриархату.

Итак, фактически с 1059 года греческие епископы оказались в ведении Рима, их низлагали по самым ничтожным поводам и заменяли ставленниками курии. Оставался вопрос о греческом клире. До этого Собора, естественно, он был подчинен патриархату. Собор 1059 года очень искусно начинает ограничивать греческое духовенство Италии. Именно, он узакониваете без всяких канонических оснований, целибат вообще духовенства, который на западе в ту эпоху, по-видимому, в силу обычая получил значение закона. Отсюда, если вершителем церковных судеб Южной Италии сделался папа, и в южно-итальянских областях находилось брачное духовенство, то не следовало ли из этого логически, что оно оказывалось нарушителем воли высшего церковного центра? Конечно, этим актом поголовно осуждалось всё греческое духовенство южно-итальянских областей, ставилось вне закона, и ему, таким образом, были поставлены очень определенные границы. И надо предполагать, что римская курия не упускала случаев для замены греческих клириков латинскими.

Так, постепенно в норманнскую эпоху в Южной Италии была введена в церковные отношения римская юрисдикция. Насколько планомерно проводилась эта последняя, видно уже из того факта, что папа Александр II не остановился пред отлучением в 1067 года, 1 августа, герцога Вильгельма Готвилльского, когда тот захватил в свое пользование владения церкви в Салерно [190]. Этот факт очень характерен в том отношении, что показывает, насколько сильным и влиятельным чувствовало себя папство в 1067 году, когда не считалось даже с латинскими герцогами и контролировало их отношение к интересам ставленников Рима.

Результаты церковной политики пап в Южной Италии сказались очень скоро. В октябре 1071 года в Монте-Кассино происходило торжественное освящение соборной церкви, на которое были приглашены все епископы Кампании, Лангобардских герцогств, Апулии и Калабрии [191]. В числе явившихся хронист перечисляет, между прочим, архиепископов Сипонто, Трани, Ории (в области Отранто, который, по-видимому, имел полномочия от Рима, вместо греческого отрантского архиепископа, поставленного сюда при Никифоре Фоке в 968 году), Ачеренцы; епскопов Тройи, Мельфи, Лючеры, Чивитате, Термоли, Бовино, Сальпи, Канн, Руво, Венозы, Бишелье, Джовенаццо, Монополи, Тарента [192]. Конечно, нельзя предполагать, что в этом перечислении хронист указал всех латинских епископов Южной Италии: здесь, прежде всего, нет ни одного епископа Калабрии, хотя хорошо известно, что в конце XI века там была не одна епископия, иначе было бы непонятно приглашение на монтекассинское торжество «всех епископов Калабрии». Перечислены только явившиеся, преимущественно из Апулии. Однако и этот перечень дает многое. Достаточно взглянуть на современную (1071 г.) карту Апулии [193], чтобы заключить, по данным хрониста, что почти все значительные города там были заняты в это время латинскими епископами. Вполне возможно, что и в остальных городах, епископы которых не присутствовали в Монте-Кассино в 1071 году, были латинские епископии. Следовательно, вся область от Термоли до Отранто и от Тарента до Тройи в 1071 году была заполнена ставленниками Рима, к которым перешли все греческие церковные полномочия в этой древней лангобардской феме. Что касается собственно Калабрии, то, согласно списку кафедр, который датируется 1084–1140 гг. [194], в XI веке там были подчинены византийскому патриарху, в качестве митрополий, только две: Реджио и Северина [195]. Подробностей о положении этих митрополий в науке не имеется.

7. Греческие монастыри Италии в норманнскую эпоху

Естественным следствием церковной реформы, начатой папой Николаем II в отношении южно-итальянского клира, было постепенное подчинение римской курии также монастырей, разбросанных по всей Южной Италии. Как мы видели выше, Монтекассинский монастырь получил, в лице своего аббата, исключительные права надзора за латинскими монастырями, находившимися в окрестностях. Правда, эта привилегия была в своем роде компенсацией за лишение Монтекассинского монастыря автономных прав, так как с этого времени его аббаты назначались Римом из среды, чаще, кардиналов, которые, конечно, служили лучшим средством для Рима проводить свое влияние в жизнь и практику монашеских общин Италии.

Ту же судьбу должны были испытать и греческие монастыри, потерявшие свою административную связь с константинопольским патриархом.

С XI века римские епископы приобретают большой авторитет. Исходя из своих церковных полномочий и опираясь на уважение к кафедре св. Петра, они не останавливались даже перед выпадами по адресу норманнов, способствовавших прямыми мерами к укреплению внешнего положения пап. Особенно характерным, в данном случае, служит постановление римского Собора 7 марта 1080 года, при папе Григории VII, угрожающее норманнам церковным отлучением, если они посягнуть на земельные собственности римской Церкви [196]. Достаточно несколько вдуматься в это постановление, чтобы видеть, какое серьезное оружие давало оно в руки римской курии. Оно отчасти исправляло, так сказать, ошибку раннейших понтифексов, признавших права норманнов на южно-итальянские области поднесением Роберту Гюискарду титула дуки Апулии, Калабрии и Сицилии. Это было нужно для гарантирования политической самостоятельности возникавшей Церковной области. Однако эта самостоятельность нуждалась в некоторых реальных данных, чтобы обстоятельства не обратили ее в простое бумажное условие. Лучшим из таких данных был, конечно, земельно-имущественный ценз, который давал бы возможность вполне осуществлять свою власть. Без этого последнего ни одна церковь, ни один монастырь не были гарантированы от прямого вмешательства и даже секвестра со стороны могущественных пришельцев, которые могли, из политических расчетов, признать права Восточной Церкви на епископии и монастыри Южной Италии. Фактически это было вполне правдоподобно. Помимо симпатии местного населения, в массе греческого, которое естественно было всегда близко к Византии, в Калабрии и Сицилии вплоть до XIV века существовало греческое богослужение, греческие клирики и греческие монахи устава св. Василия Великого. Благодаря изданным Геем некоторым документам из Ватиканского архива, можно приблизительно точно установить даже численное превосходство греческих клириков, сравнительно с латинскими. Так, по этим документам, которые, как заявляет Гей, не могут дать полного перечня греческих клириков и монахов Калабрии и Апулии XIV века, в Реджио было 29 клириков латинских и 37 греческих. В существовавших там же 10 греческих монастырях мужских и 3 женских, которые следовали уставу св. Василия Великого, игумены носили греческие имена: Антоний, Варсанофий, Варфоломей, Иоахим, Филофей и пр., Епифрония, Марта. В диоцезе Джераче в это же время было 11 греческих монастырей, в Катанцаро – 29 клириков греческих и 11 латинских, монастыри греческие упоминаются в количестве 2 с архимандритами. В диоцезе Никастро упоминаются 4 монастыря мужских и 1 женский; в диоцезе Сквиллаче – 16 клириков греческих, 5 мужских монастырей. Подобные монастыри были разбросаны также в областях: Котрона, Санта-Северина, Риццуто, Белькастро, Козенца, Мартирано, Кассано, Сан-Марко, Бизиньяно, Тропеа и Оппидо. Из апулийских областей Гей указывает 7 «протопап» с подчиненными им клириками в диоцезе Отранто и 10 «протопап» диоцеза Нардо; группы греческих клириков и монастыри устава св. Василия Великого встречаются также в областях епископских городов Лечче, Удженто, Кастро и Тарента. Как замечено выше, изданные Геем документы не могут претендовать на полное перечисление греческих клириков и монастырей Калабрии и Апулии: они представляют собою простые записи лиц, уплативших римской курии определенный налог за период с 1326 по 1328 гг. и за 1373 год [197]. Понятно само собою, что этот налог уплачивали более значительные церковные и монастырские организации; поэтому, есть полная возможность предполагать существование в то же время многих групп греческих клириков и монахов, которые не вошли в эти платежные списки за отсутствием соответствующего ценза.

Однако и такая краткая запись позволяет видеть, что на всем протяжении Южной Италии греческий церковный и монашеский элемент был очень распространен в конце XIV века. Уже отсюда должно заключить, что в начале норманнской эпохи (с XI в.) он был значительно экстенсивнее, и с ним должны были так или иначе считаться римские руководители церковной политики Италии, так как было хорошо известно, что этот элемент пользовался большим влиянием на местное население. Опасение Рима за потерю своей самостоятельности в данном случае было вполне логично, так как известно, что норманнские герцоги протежировали греческим монахам в целях склонения симпатии населения Южной Италии на свою сторону [198]. С Собора 1080 года римская курия могла быть спокойнее, потому что достаточно было Риму объявить собственностью папского престола тот или другой монастырь, или церковь, чтобы обеспечить свое право вмешательства в сферу отношений этих последних. С этого времени папа мог свободно объявить своей собственностью любой греческий монастырь в Южной Италии, принадлежавший константинопольскому патриархату, и подчинить его латинской юрисдикции, изменив самый строй его жизни.

Папа Пасхалий II пошел немного далее и, хотя косвенно, подкрепил меру Григория VII, обязав в феврале 1111 года норманнов и лангобардов служить римской курии [199].

Таким образом, в начале XII века было обеспечено свободное вмешательство римских епископов в церковные отношения Южной Италии: преемники византийского императора по управлению южно-итальянскими провинциями были на стороне Рима и предоставили ему церковные дела этих последних. Итак, постепенная латинизация южно-итальянских греческих монастырей была, так сказать, оформлена некоторым соглашением между папами и норманнскими правителями.

В первую очередь реформа должна была коснуться греческих монастырей в Церковной области.

Так, интересна судьба монастыря св. Власия в Риме на месте теперешней Виллы Джулии. Время основания его точно неизвестно, можно предполагать, что он возник в иконоборческую эпоху, как большинство греческих монастырей Рима. При папе Александре II в 1072 году он был реставрирован, как это доказывает одна надпись, сохранившаяся в церкви [200]; 6 февраля 1094 года папа Урбан II согласился на пожертвование монастырю, очевидно, земли герцогиней Матильдой [201]. В 1126 году, 28 марта, папа Гонорий II признает его подчиненным себе, утверждает за ним все привилегии и земельные владения, назначает ему определенную годичную субсидию [202]. Папа Иннокентий II в 1137 году, 29 ноября, присоединяет к нему небольшое латинское монашеское братство [203], а в 1140 году дважды утверждает его имущественные права [204]. В 1197 году папа Целестин III вводит в этом монастыре св. Власия латинское богослужение [205]. Таким образом, к началу ХШ века этот греческий монастырь должен был почти совершенно потерять свою первоначальную физиономию, превратившись в латинское монашеское общежитие.

Той же участи подвергся греческий монастырь, основанный св. Нилом Россанским в Тускулануме, на месте бывшего здесь монастыря св. Агафии греческих подвижников. В первое время с Нилом подвизалось только 60 иноков, но слава об этом монашеском общежитии привлекла сюда многих, и уже после кончины его основателя образуется большой греческий монастырь, известный в настоящее время под именем Криптоферратского греко-униатского (в 4 милях от Фраскати) [206].

При папе Венедикте IX (1033–1044 гг.) игумен этого монастыря Варфоломей, четвертый после св. Нила, находился в сношениях с римскими епископами, однако в соответствующих документах нет никаких указаний на прямое подчинение Криптоферратского монастыря римской курии. Сношения эти ограничивались чисто моральными областями. Так, папа Бенедикт IX однажды обращался к св. Варфоломею, который был тогда известен святостью своей жизни, за облегчением своей совести после одного тяжкого проступка [207]. В XII веке, при папе Калликсте II (1119–1124), монастырь св. Нила был подчинен надзору и юрисдикции римского епископа; характерно, в данном случае, что в соответствующем документе, изданном П. Батиффолем, особенно подчеркнуто, что ни один епископ не имеет права, без специального разрешения Рима, вмешиваться в дела Криптоферратского монастыря [208]. И, действительно, папа Евгений III в своей булле от 5 февраля 1150 года, данной по поводу некоторых притязаний Емара, епископа Фраскати, подтверждает прямую зависимость монастыря от римского епископа и незаконность требований Емара [209].

Церковно-монастырская реформа пап XI и следующих веков не так сильно давала себя чувствовать в средней Италии и, в частности, в самой Церковной области, как в южно-итальянских областях, бывших византийских владениях. На севере и в области непосредственных полномочий римской курии, вообще говоря, было мало греческих монастырей. Здесь не было для них подходящей обстановки, и, если они основывались здесь, то этим были обязаны известным политическим расчетам пап и наличных пришлых правителей. Греческие монастыри были здесь случайным явлением, которое не могло иметь самого главного корня – симпатий окружающего населения, искони латинского и составлявшего паству Рима. Этим, несомненно, и объясняется, что подобные греческие организации на севере и в центре Италии оказались зафиксированными в папских хрониках и подобных документах норманнской эпохи. Как явление исключительное, особенно после разрыва Западной Церкви с Восточной, они останавливали на себе внимание хронистов, и, поэтому, сравнительно нетрудно восстановить общую картину их постепенного умирания в норманнскую эпоху. Иначе обстоит дело с греческими монастырями южно-итальянскими. Этих последних было очень много, особенно в иконоборческую эпоху, когда, по замечанию одного историка, Южная Италия представляла собою как бы один сплошной монастырь. Наряду с богатыми лаврами, владевшими большими земельными собственностями, имевшими по нескольку храмов и монастырских корпусов, в массе – большинство греческих монастырей там представлялось в виде небольших скитов, разбросанных по горам, лесам, долинам высохших рек и т. д. Будучи лишены необходимых средств, они очень часто довольствовались естественными пещерами для устройства в них храмов, келий. До сих пор еще время не разрушило окончательно остатков этих монашеских общежитий, и на всем протяжении современных Апулии, Базиликаты, Калабрии и Сицилии часто встречаются пещеры, отмеченные следами литургического и житейского монашеского обихода, известные по местам у населения под именем «лавр». Эти греческие монастыри здесь были рядовым явлением, которое могло останавливать на себе внимание хронистов только в случаях экстраординарных, когда в чем-нибудь сказывалось их влияние.

Кроме того, нужно иметь в виду, что большинство их представлялось без истории в собственном смысле, так как возникало в какой-нибудь необитаемой, дикой местности по почину двух-трех подвижников, чаще спасавшихся от гонений иконоборцев, от преследований мусульман и пр. Эти беженцы наскоро устраивали общежитие, храм в первой пещере и т. д. Монастырь разрастался, начинал привлекать к себе сторонников отшельнической жизни. Однако новое нашествие врагов заставляло покидать этот приют и переходить на новое место. Связь с оставленным скитом порывалась совершенно. Конечно, бывали случаи, что покинутое убежище открывали новые пришельцы, реставрировавшее остатки келий, храм и пр. Жизнь вновь закипала на этом месте. Само собою понятно, что при таких условиях история того или другого монастыря подобного типа могла быть только условной, которая и ускользала от современных хронистов.

Всё это в достаточной мере объясняет, насколько нелегко восстановить историю падения греческих монастырей Южной Италии в норманнскую эпоху даже в общих чертах. Приходится довольствоваться лишь эскизными чертами, случайными замечаниями в житийном материале и т. п.

Выше было указано, что в норманнскую эпоху римской курии приходилось считаться довольно серьезно с симпатиями норманнских герцогов к греческому населению южно-итальянских областей. Наиболее реально выливались эти симпатии в благоволении к греческому монашеству. Это последнее было, очевидно, очень влиятельным в среде вообще местного греческого населения, и норманнские герцоги справедливо полагали возможным опереться на них в своей политике. Известно, что еще Роберт Гискард в 1063 году устроил около города Мессины (Сицилия) греческий монастырь св. Григория. Его преемник Рожер I в одном документе, от 1092 года, данном монастырю св. Марии в местечке Мили (на береговом пути из Мессины в Таормину, заявлял, что он считает вполне справедливым восстановлять монастыри и наполнять их иноками.

И действительно, в истории южно-итальянского монашества время его правления отмечено светлыми чертами. В 1080–1083 гг. он построил в Троине (к западу от горного хребта Этны) монастыри Пророка Илии и Архангела Михаила; в 1093 году – монастырь Свв. Апп. Петра и Павла в местечке Итала (к югу от Мессины). Известно, между прочим, имя первого игумена этого монастыря, Герасима, который привел свой монастырь в цветущий вид. В 1098 году Рожер устроил греческий монастырь в честь св. Георгия в местечке Триокала (у подножия св. Анны, к северо-западу от Рибера в Сицилии); в 1099г. – монастырь св. Николая в селении Фико (Сицилия?). В 1100 году в селении Манданикии (около Мессины) был выстроен монастырь в честь Благовещения Богородицы. Из более значительных построек Рожера I нужно отметить: монастырь св. Николая, известный тогда под именем Греческого, близ Бари, монастырь св. Николая в Мариотте (Калабрия), монастырь во имя Богоматери в области Сквиллаче (в Калабрии, к югу от Катанцаро), св. Филиппа в Локрах (недалеко от Джераче) [210].

Помимо основания новых греческих монастырей в Сицилии, Калабрии и Апулии, Рожер I старался поддерживать и существовавшие монастыри. Он жертвовал им земельные владения, приписывал крестьян и т. п. [211]

Одинаково щедр был Рожер и к отдельным инокам, которые обращались к нему с просьбами об основании монашеского общежития. Так, в «актах» Хремеса, греческого подвижника 90-х гг. XI столетия в окрестностях Франкавилы (Сицилия), рассказывается, как однажды Рожер, возвращаясь с одного из своих походов, встретил там греческого анахорета. Удостоенный милостивого обращения, Хремес просил герцога дать ему место для основания монастыря. Рожер поднялся на скалу, на которой подвизался Хремес, и подарил ему на это всё пространство, какое мог окинуть глаз кругом с вершины скалы, вместе со всем населением и природными богатствами [212].

Подобным характером было отмечено отношение к южно-итальянскому греческому монашеству и сына Рожера I норманнского герцога Рожера II (1128–1154). Самым значительным актом в этом отношении Рожера II было устройство в Мессине греческого монастыря Спасителя, который был известен тогда под именем Греческого. В 1059 году Рожер I выстроил здесь небольшую церковь, посвященную Спасителю. Его сын перестроил эту последнюю, приписал к ней земельные угодья, выстроил кельи для монахов греков. Образовался, приблизительно с 1130 г., большой монастырь с уставом св. Василия Великого, существовавший вплоть до XVI века. Интересно собственно административно-правовое положение монастыря Спасителя. Его игумену, который имел сан архимандрита, были подчинены большинство греческих монастырей Сицилии и Калабрии, именно – 31 монастырь в Сицилии и 15 монастырей калабрийских. Между этими последними значились некоторые древнейшие и большие монастыри, например, св. Филиппа Агирского (Мессина), восстановленный Робертом Гискардом, Свв. Апп. Петра и Павла (Итала), устроенный Рожером I к югу от Мессины, св. Григория около Мессины, который был основан Робертом Гискардом в 1063 году на месте победы над сарацинами, св. Панкратия близ Реджио (Калабрия), св. Илии Нового (Калабрийского), св. Георгия в Триокале, основанного Рожером I у подножия св. Анны, к северо-западу от Рибера в Сицилии и др. [213] Таким образом, в первой половине XII века почти все сицилийские и некоторые калабрийские греческие монастыри были подчинены монастырю Спасителя в Мессине.

Весьма возможно, что такая централизация греческих монастырей обязана была внушениям римской курии норманнским герцогам, которые всегда находились под сильным влиянием последней. На самом деле, очень трудно отрицать последнее, если иметь в виду ту церковную реформу, которую проводили так сильно, хотя и очень постепенно, папы норманнской эпохи. Эта реформа, как говорилось выше, исходила из особенных полномочий римской курии, которые она получила от норманнов, вручивших ей права надзора и непосредственного распоряжения церковными делами приобретенных областей. Однако, если это право легко было осуществлять на практике в Церковной области и вообще на севере Италии, где преобладал латинский элемент населения, то в отношении собственно Южной Италии дело осложнялось по естественным причинам. Здесь было невозможно подчинить греческие монастыри какому-нибудь латинскому аббатству: исконные симпатии населения к греческому мешали бы политике пап, и те не достигли бы своей цели. Нужно было средство для постепенной латинизации. Таким средством и была указанная централизация греческих монастырей около одного греческого же монашеского общежития в Мессине, которая избавляла римскую курию от необходимости разбрасываться в проведении своей реформы и позволяла сосредоточить всё внимание и энергию на одном главном опорном пункте, чрез который можно было реагировать и на подчиненные ему монашеские центры. Косвенным, но сильным, подтверждением этого может служить то обстоятельство, что при норманнах в областях с преобладающим латинским населением греческие монастыри подчинялись латинским аббатствам. Так, в ту эпоху Монтекассинскому монастырю был приписан монастырь св. ап. Петра в Таренте, к монастырю Пресвятой Троицы в Венозе (около Монте-Вултуре) – монастырь св. Николая в Морбане (диоцез Венозы), к монастырю св. Марии в Кур-Зосимо – монастыри: св. Георгия в Пископио (в окрестностях Монтелеоне в Калабрии), св. Марии в Пертозе (к юго-востоку от Монте-Албурно), св. ап. Петра в Брагале и св. Адриана в Россано; аббатство Пресвятой Троицы в Милето, основанное в 1081 году Рожером I, получило в свое ведение монастыри и церкви в Джераче, Палеокастро, Стило и Сквиллаче [214].

Подобное положение было также греческих монастырей, разбросанных по Апулии. Большинство их было подчинено знаменитому монастырю греческому св. Николая Казулянского около Отранто, основанному в 1099 году игуменом Иосифом при содействии герцога Тарентского и Антиохийского Боэмонда. Неутомимый Ш. Диль нашел в одном документе из Туринской библиотеки указание на то, что монастырю св. Николая около Отранто были подчинены греческие монастыри в окрестностях Васто, Поликастро, Трулаццо, Мелендуньо, Алессано, Кастро и Минервино. Следовательно, почти вся Апулия в отношении греческих монастырей была также централизована около одного монастыря. В свою очередь этот последний был непосредственно подчинен Риму. В указанном выше документе есть прямое доказательство, что при игумене Нектарии (1220–1235 гг.) монастырь находился в ведении архиепископа Отранто Танкреда и платил римской курии ежегодно определенный налог. В средине XIII века эта зависимость вылилась в форму прямого вмешательства Рима в дела монастыря. Так, 19 ноября 1267 года римский кардинал Рандульф освящал одну церковь в монастыре и перевел, по неизвестной причине, из Казулянского монастыря в монастырь св. Вита, около Тарента, игумена Василия [215]. Этот факт достаточно характерен не только для внешне-административного положения греческого монастыря конца эпохи норманнов и начала так называемого анжуйского периода истории Южной Италии, но и для суждения о внутренне-религиозной стороне жизни его. На самом деле, несмотря на столь позднюю эпоху, когда разница между восточной и западной Церквами всё более обострялась на практике, и, например, бенедиктинские монахи монастыря св. Арх. Михаила в Милето третировали, как еретика, игумена монастыря св. Марии в Патире [216], легат римской курии Рандульф освящает храм греческого монастыря. Очевидно, уже в XIII веке южно-итальянские монастыри, греческие, в отношении догмы шли на некоторый компромисс с представителями латинского культа, вынужденные к тому создавшимся положением вещей, когда непосредственная, так сказать, корректирующая связь с Византией была уже невозможна. Хотя, нужно заметить, сношения греческих монастырей Италии с Византией еще продолжались. Так, известно документально, что Варфоломей, игумен патирского монастыря св. Марии, ездил в Константинополь при Алексее I Комнене (1081–1118) [217], в 1179 году архимандрит Нектарий, игумен монастыря св. Николая Казулянского представительствовал от имени Восточной церкви на Латеранском Соборе папы Александра III и обличал там латинян [218]. Однако эти факты еще недостаточны вполне для характеристики отношений южно-итальянских греческих монастырей к константинопольскому патриархату норманнской эпохи. Во всяком случае, это не были отношения административно-правовые, а скорее чисто нравственные, признание добровольное высокого авторитета первосвятителя Восточной Церкви и руководство традициями последней в вопросах практики.

Итак, в XII и начале XIII вв. церковная реформа в отношении южно-итальянских монастырей, можно сказать, была почти закончена: большинство греческих монастырей на всем протяжении Апулии, Калабрии и Сицилии были поставлены под надзор крупных монастырей, которые, в свою очередь, были подчинены Риму. Правда, некоторые греческие монастыри были освобождены норманнскими герцогами от всякой власти церковной и светской, сделались вполне автокефальными. Так, известно, что Рожер II в 1137 году освободил от надзора монастыря Спасителя в Мессине: монастырь св. Георгия в Триокале (Сицилия), монастырь Святого Ангела в Броло (на береговом пути из Мессины в Палермо) в 1144 г., подобная привилегия была также дана монастырю св. Филиппа Агирского [219]. Однако подобные редкие случаи автокефальности греческих монастырей Южной Италии были только исключениями из общего положения.

Отсюда, можно считать достаточно установленным фактом, что в XII веке южно-итальянские греческие монастыри находились под сильным латинским влиянием. Представители римской курии часто вмешивались в их жизнь, стараясь добиться их полной латинизации. И, действительно, их старания в некоторых случаях достигали результатов: особенно это нужно сказать о правлении Вильгельма Злого (1154–1166), когда начались настоящие гонения на греческих иноков. Из этой эпохи известны случаи обращения греческих монастырей в латинские, переход греков к латинскому церковно-богослужебному уставу и пр. [220] Особенно характерным показателем степени влияния латинской церковной среды на греческие монашеские общины Южной Италии XII–XIII вв. служат, несомненно, остатки церковного искусства в сохраняющихся развалинах пещерных храмов греков на всем протяжении Южной Италии. Известно, что иконография Восточной Церкви всегда была дисциплиной догматической, поскольку признавала иератизм типов даже в сфере «доличного». Работа иконописца определялась здесь не собственным «домышлением», а указаниями иконописного подлинника. В этом главное различие между иконографией восточной и западной; последняя очень рано начала принимать отступления от этой традиции, постепенно сглаживая разницу между иконописью и живописью. Достаточно самого беглого знакомства с фрагментами настенной росписи в подобных храмах, чтобы видеть, что чем ближе тот или другой храм к IX–X вв., тем чище его фрески, свободнее от живописного элемента. Ш. Диль открыл в гроте в Карпиньяно (к северо-западу от Отранто) фрагменты, датированные 959 годом, руки греческих иконописцев Евстафия и Феофилакта, которые, по его словам, говорят о чистых традициях византийского искусства [221]. Наоборот, чем дальше роспись от X века, тем сильнее сказывается в ней чисто латинская манера письма, тем больше в ней данных говорит о порче вкуса иконописца, увлечении латинской живописью.

Минувшим летом (1914 г.), при осмотре пещерных храмов Апулии, мне приходилось не один раз открывать гроты со следами чисто западной манеры письма. Особенно характерным в этом случае оказался грот св. Николая в Паладжанелло, в котором, наряду с фресками византийскими («Деисус» апсиды), на столпах и арках сохранились фрагменты позднейшей работы, которые приходится датировать не ранее XIII века [222]. В росписи гротов, которую необходимо датировать таким поздним временем, встречаются прямые нарушения византийского иконописного подлинника в трактовке того или другого сюжета, есть композиции вполне западного типа, отмеченные характером драматизма, более чем неумеренного, который всегда осуждался Восточной Церковью. Таков грот св. Прокопия около Монополи (Апулия), где в апсиде находим Вседержителя на престоле с «предстоящими», держащего в руках крест с Распятым (правая нога положена на левую) и испускающего на Него Св. Духа из уст. Интересно, также, что в росписях гротов от норманнской эпохи чаще встречаются титулы латинские, которые, по местам, видно хорошо, заменили греческие. В одном гроте (св. Власия) в 4–5 верстах от станции S. Vito dei Nоrmanni (в области Бриндизи), который датируется надписью греческой 1197 года, я встретил титулы на обоих языках [223].

Само собою понятно, что всё это сильнейшим образом говорит о латинском влиянии на церковную среду греческих монастырей Южной Италии, которые в этом отношении в норманнскую эпоху, по справедливому замечанию Шаландона, переживали сильный кризис [224].

Однако нет нужды переоценивать факты и смотреть слишком пессимистично на положение южно-итальянских монастырей греческих норманнской эпохи. Внешнее положение их изменилось, но внутренняя жизнь их по-прежнему была отмечена близостью к Востоку, верностью его исконным уставным законоположениям. Удаленные от Византии, южно-итальянские греческие подвижники почерпали из себя самих энергию и силы на ведение аскетического образа жизни. Агиография знает не один пример высокого подвижничества в их среде. Еще в XI веке были известны святостью своей жизни св. Варфоломей, четвертый игумен Криптоферратского монастыря, св. Филарет, прославивший Савлинский монастырь Илии в Калабрии.

Составитель «жития» Варфоломея, его преемник по игуменству в Криптоферратском монастыре, Лука повествует, что Варфоломей получил духовное воспитание под руководством св. Нила, основателя и первого игумена, с которым он проводил ночи за чтением Свящ. Писания и изъяснением труднейших мест. От своего наставника Варфоломей воспринял начала строгого аскетизма и вел жизнь сурового подвижника. Отказываясь от всяких удобств, Варфоломей каждую ночь уходил из своей кельи к развалинам какой-то древней стены, под которой устроил себе жесткое ложе из камней, и там давал отдых своему телу. Однажды, по словам Луки, диавол, ненавидевший св. подвижника, обрушил стену, под которой был Варфоломей; однако ни один камень не задел его, и он был совершенно невредим. Благодаря своей энергии и высокому личному примеру, Варфоломей скоро должен был расширить монастырь, так как явилось много желавших подвизаться под его руководством. Слава о подвигах и святости жизни криптоферратского игумена обратила на него внимание и Рима. Сам папа Бенедикт IX обращался к нему за помощью, прося молитв и советов, как изгладить ему свой один тяжелый проступок. Варфоломей был известен также и за пределами римской Кампании. Однажды герцог салернский вторгся в области герцога Гаеты, захватил его самого в плен и отвел в Салерно. Никакие просьбы и старания гаетян вернуть своего правителя не достигли цели. Они обратились к Варфоломею за помощью. Он сам отправился в Салерно и, по его заступничеству, герцог Гаеты был освобожден. Мирно почил Варфоломей в 1065 г.

Другой представитель южно-итальянского греческого монашества и выразитель его идеалов Филарет происходил из Сицилии. Юношей восемнадцати лет он должен был, вместе с родителями бежать на материк, в Калабрию, так как сарацины сделали нападение на его родину и начали преследовать христианское население острова. Это было во время морской экспедиции Маниака, посланного императором Михаилом Пафлагоном с флотом против мусульман, т. е. в 1038 году Беженцы основались в маленьком городке Сенополи (область Реджио), недалеко от обители Савлинской св. Илии [225]. Почувствовав склонность к монашеской жизни, юный Филарет удалился в монастырь Илии. Принятый в число братии, он скоро обратил на себя внимание игумена строгим исполнением обетов и правил восточных подвижников [226]. Ревностно проходя пастушеское послушание, Филарет старался удаляться от населенных мест, избирал пустынные уголки и предавался там безмолвию и благочестивым размышлениям, терпя подчас голод и стужу. Получив новое послушание – место садовника, он с ревностью предался ему; сам сделал себе род шалаша и продолжал подвизаться в полном молчании, лишая себя даже необходимого питания [227]. Никогда не имея никакой собственности, Филарет находил возможность благотворить нищим, странникам, служа в этом высоким примером для своей братии. Она с удивлением смотрела на его подвиги, когда он, например, целую ночь выстаивал без всякого прикрытия в ледяной воде протекавшей около монастыря реки [228]. Скончался он 50 лет в 1070 году, прославленный, как чудотворец [229].

8. Внутреннее состояние южно-итальянских греческих монастырей в норманнскую эпоху

Выше было замечено, что в норманнскую эпоху греческие монастыри Южной Италии продолжали оставаться в отношении своего церковного быта близкими к Востоку. Это имеет значение, главным образом, как показатель того, насколько устойчивы были их принципиальные обоснования своей жизни вдали от непосредственного источника этой последней.

Нет нужды подробно останавливаться на этом вопросе, достаточно указать на один очень характерный пример этого рода, на монастырь св. Николая Казулянсого, около Отранто, история которого стала доступной исследованию, благодаря открытым Ш. Дилем документам в Туринской библиотеке. Этот греческий монастырь был центром греческой культуры не только в Апулии, но, можно сказать, во всей Италии своего времени. Выше было указано, что его игумены находились в частых сношениях с Византией и даже в некоторых случаях служили как бы посредниками между Римом и Востоком. Характерно в этом случай одно замечание игумена этого монастыря Нектария, управлявшего в 1220–1235 гг.: он называет своих сподвижников «странствующими пилигримами в стране чужеземцев» [230], которые в своем монастыре собирали все, что им напоминало их древнее отечество. Этому тяготению к Византии не мешала ни зависимость игуменов от Рима, ни вообще то сильное латинское влияние, под которым, как мы видели выше, находились все южно-итальянские греческие монастыри в норманнскую эпоху. Здесь был греческий язык, греческие книги, восточная церковно-богослужебная практика. Ш. Диль открыл в упомянутой библиотеке значительную часть Типикона, который был написан в 1174 году «монахом и недостойным игуменом Николаем», и «Ипотипосис», писанный тем же Николаем в 1160 году [231]. Этот игумен в истории Казулянского монастыря был наиболее видной фигурой. По словам Ш. Диля, это был «философ и дипломат, библиофил и ученый, полемист и государственный муж», принимавший активное участие в спорах Рима и Византии. В то же время, он заботился о своем монастыре, сам старался подавать примере своим сподвижникам строгостью жизни, неуклонным выполнением устава и традиций, постоянным трудом. Так, например, собирал и сам копировал греческие рукописи [232].

Внутренний распорядок жизни в монастыре св. Николая вполне отвечал уставным предписаниям основателя восточного монашества св. Василия Великого. Особенно строго проводилось в нем воздержание. Круглый год монахам разрешалось вкушать только овощи и рыбу; мясо, сыр, яйца были строго запрещены. Иногда разрешалось принимать немного вина. Каждую неделю, в понедельник, среду и пятницу монахи постились, если эти дни не совпадали с каким-нибудь большим праздником в честь Спасителя, Богоматери, Предтечи, Апостолов и одного из Святых, под покровительством которого находился монастырь. Великим постом воздержание становилось строже: рыба была совершенно запрещена; иноки вкушали только хлеб и сваренные в воде бобы. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в монастыре св. Николая в некоторые дни Великого поста то запрещалось совершенно вино, то бобы заменялись некоторыми овощами или грецкими орехами; наконец, с вечера четверга Страстной недели до полуночи субботы монахи не вкушали ничего. В канун Рождества Христова, на Крещение и на Троицын день все иноки, после литургии не шли в трапезную, как обычно, но оставались в притворе и там, все вместе, вкушали один лишь благословенный хлеб. В день Успения Богоматери, после литургии, за которой происходило благословение винограда, иноки вкушали его с хлебом в самой церкви «по древнему обычаю», как замечает открытый Дилем манускрипт. Монастырский устав предписывал инокам св. Николая за трапезой соблюдать полное молчание, каждый после трапезы должен был возвращаться в свою келью, не задерживаясь за праздной беседой в кельи другого брата.

Не менее строго определял поведение иноков монастырский устав и за стенами обители. Так, обращает внимание предписание, чтобы вне монастыря его подвижники вели себя самым скромным образом, не разговаривали без особой на то нужды, не смотрели на женщин и на «другие бесполезные предметы», но в пути непрестанно творили бы молитву, опустив глаза долу. Виновные в неисполнении всего этого карались отлучением на две недели [233].

Подобной строгостью было отмечено поведение и настоятеля монастыря. Он живет, как все иноки, просто, не носит роскошных одежд, не имеет предметов из драгоценных металлов и камней, не приобретает себе собственности. Если ему нужно оставить на время свой монастырь, он не должен пользоваться лошадьми или мулами, но следовать примеру Спасителя, Который всегда совершал путь пешком. Ни игумен монастыря, ни сама обитель не могут иметь слуг, потому что человек есть образ Божий. Все иноки должны в равной мере участвовать в монастырских работах [234].

Все подобные монастырские правила, согласно положению, какое занимал монастырь св. Николая в норманнскую эпоху, имели силу и должны были исполняться также во всех отдельных небольших скитах, разбросанных кругом него по горам и пустынным местам, где обитали ревнующие об особенной строгости монашеской жизни. Выше мы упоминали, что, согласно установившемуся обычаю, некоторые опытные из братии уходили за стены обители, жили в пещерах и там проводили время в постоянном молитвенном подвиге, возвращаясь в монастырь только для участия в воскресном богослужении. В общем распорядке жизни они подчинялись уставу, которым жила их обитель. По уставу монастыря св. Николая, игумен имел неослабный надзор и за этими анахоретами. То же самое нужно сказать и относительно монастырей апулийских, которые были подчинены, как мы видели выше, игумену Казулянского монастыря. Помимо чисто нравственной и административной связи их с последним, существовала связь, так сказать, интеллектуальная. Из открытых Дилем документов видно, что в монастыре св. Николая была богатейшая библиотека, из которой выдавались книги всем инокам. За этим же приходили сюда иноки из других монастырей, о которых мы упоминали. Был определен строго даже порядок выдачи книг: так, один священник, Рихард, получил книгу в библиотеке от иеромонаха-экклезиарха Саввы в присутствии иеромонаха Иоанна. Сюда приходили за книгами даже из Бриндизи. На основании некоторых замечаний в туринских манускриптах, можно приблизительно определить состав этой, славившейся по всей Апулии, монастырской библиотеки. Здесь было много книг религиозного и литургического содержания: Евангелия, евхологии, минеи, триоди, октоихи, типиконы, книги пророков, сборники песнопений, псалтыри, лексиконы, списки литургии св. Василия Великого; наряду с такими, были книги вообще богословского содержания: творения свв. отцов, различные благочестивые размышления и пр. Имелись книги светского содержания: Аристотель, Аристофан. Библиотека монастыря постоянно пополнялась покупками готовых манускриптов и каллиграфической деятельностью самих игуменов и всех иноков. Существовали особые наказания за небрежное отношение к своему делу монастырских каллиграфов: за неточное копирование оригинала, за неверную расстановку знаков препинания, за порчу рукописей и т. п. В монастыре св. Николая ценили каллиграфический труд, существовало даже особое наказание для того, кто приходит в помещение переписчиков и мешает им своими праздными «новостями». Из всего этого видно, как ценился их труд. Этому вполне отвечало также воззрение на монастырскую библиотеку, как на особое святое место: чтение и изучение считалось делом богоугодным, равным молитвенным подвигам. Устав монастыря предписывает читать, чтобы «избегать дурных мыслей» [235].

В таких чертах рисуется жизнь иноков монастыря св. Николая около Отранто в норманнскую эпоху. Несмотря на сильное латинское влияние, под которым он находился, его быт определялся теми же принципами, как и прочих греческих монастырей Востока. Он не отличался от них ни церковно-богослужебной практикой, ни общим распорядком своей жизни, ни характером собственно подвижничества. Около него также группировались меньшие монастыри, небольшие скиты и отдельные анахореты. Устав соблюдался один, во всем был проведен один принцип воздержания и внешней скромности, который даже деятельность и поведение игумена заключал в строгие рамки.

В заключение настоящего схематического очерка нелишне привести характеристику вообще той роли, какую сыграли южно-итальянские греческие монастыри. Эти последние «скоро стали очагами богословской, философской и литературной культуры, убежищами, в которых нашли себе приют научные и литературные предания классической Эллады. В них сосредоточивалось все, что эллинизм имел наиболее совершенного и возвышенного. О цветущем состоянии научно-просветительной жизни греческих обителей достаточно свидетельствуют – прекрасный греческий язык, которым написаны жития святых, составленные в этих монастырях в IX–X столетиях, а также обширная эрудиция, которую обнаруживают их авторы в отношении Свящ. Писания, творений свв. отцов, даже трудов выдающихся светских писателей. О нем же много говорит и громадное число греческих манускриптов, написанных калабрийскими монахами и в большинстве отличающихся редким изяществом и правильностью. В самом Константинополе едва ли было что лучшее. Свет наук и искусств, процветавший в греческих монастырях, широкою волною разлился по всей Южной Италии и произвел чудное действие. Латинская страна, окутанная непроницаемым мраком варварства, превратилась в греческую и культурную. Население ее усвоило, вместо латинского, греческий язык. В X веке по-гречески говорили жители всей Калабрии и Апулии. Эллинская речь звучала в Капуе, Салерно, Санта-Северине, Бари, Беневенте, Таренте, Реджио, Россано, Сквиллаче и т. д. Масса местных названий, заимствованных из греческого языка, также свидетельствует о распространенности эллинского населения. Вместе с тем, монахи распространили в стране и эллинскую науку. В устраиваемых ими при монастырях школах они преподавали греческий язык – язык Восточной Церкви, и православное богословие во всех его видах. Кто желал учиться, тот находил в монастырях пищу, приют и учителей. В то же время рукописи, написанные монахами, расходились по всей стране, а библиотеки были открыты для всех, стремившихся к знанию. Благодаря такой деятельности монахов, Южная Италия сделалась убежищем эллинских знаний, вторично пережила свою классическую эпоху [236].

См. окончание Часть 3

04-02-2015