Греческое монашество в Южной Италии_1

Николай Дмитриевич Протасов (1886-1940)

Греческое монашество в Южной Италии и его церковное искусство

Подготовка электронного текста: М.Г. Талалай

C книгой Н.Д, Протасова, как с инициирующим путеводителем, в 2005 г. я впервые объехал самые важные пещерные храмы в Апулии. Добраться к ним было не так просто, но автору книги приходилось много труднее — в своих письмах к коллегам он рассказывал о злоключениях русского византиниста в италийской глубинке в начале прошлого века (однажды крестьяне на него даже спустили собак, однако были и просвещенные доброжелательные патеры — их имена Протасов называет). Обидно было, что его подвиг остался втуне – современная итальянская историография, обильная в отношении "пещерной культуры", как теперь принято называть этот уникальный итало-византийский феномен, отечественного первопроходца не знает. А ведь он первым описал и сфотографировал многие итало-греческие памятники, только вот опубликовать их не успел… В 1915 году в Сергиевом Посаде вышел его вводный, «теоретический» труд о греческом монашестве (ниже представляемый), с анонсом о грядущем продолжении искусствоведческого плана. Оно, по понятным причинам, не вышло, а колоссальный фотоархив византийских фресок исследователя пока не обнаружен. Сам Протасов, несмотря на социальное происхождение (сын тульского протоиерея) и дореволюционную профессию (преподаватель Московской Духовной академии), уцелел и даже продолжил свою ученую деятельность как археолог, но с церковной тематикой и с Италией было покончено.

Спустя век его трактат сохранил свое значение: поразительно, как молодой ученый (ему было тогда 28 лет) уверенно чувствовал себя в культурных пространствах Византии, средневековой Италии, Ренессанса. Конечно, книга нуждается в научном переиздании, и я чаял это последние десять лет, но не сподобился. Пока же с текстом можно ознакомиться на данном сайте (при его подготовке использована новая орфография; к сожалению, греческий шрифт, а также некоторые диакритические знаки перенести в интернет-версию не удалось). – М.Т. 

Puglia_

Фреска в гроте S. Biagio (см. Приложение, § 2; фото Максима Василенкова, 2013) 

Содержание

1. Греческое влияние в Италии

2. Греческие монахи и греческий культ в Италии

3. Эмиграция греческих монахов в Южную Италию в иконоборческую эпоху

4. Невзгоды греческих монахов в Южной Италии в IX и следующих веках

5. Политические обстоятельства, вызвавшие в южно-итальянских провинциях Византии латинское влияние

6. Церковно-политическое положение Южной Италии в норманнскую эпоху

7. Греческие монастыри в Италии в норманнскую эпоху

8. Внутреннее состояние южно-итальянских греческих монастырей в норманнскую эпоху

Приложение

Изображение св. Николая Мирликийского по фрескам некоторых пещер Апулии, принадлежавших греческим монахам

§ 1. Крипта S. Lucia

§ 2. Грот S. Biagio

§ 3. Пещерный храм S. Nicola

§ 4. Крипта Madonna dei Miracoli

Часть 1

1. Греческое влияние в Италии

Помимо естественной близости итальянского полуострова к греческому востоку, сношения между ними сделались регулярными с момента основания императором Константином новой столицы империи на месте древнегреческой колонии Византия. Если это перемещение политического центра, с одной стороны, вызвало некоторую романизацию Босфорской области, то, с другой стороны, оно же усилило греческую колонизацию на берегах Средиземного и Адриатического морей.

Однако латинское влияние на севере и в центре Италии было слишком сильно, чтобы греческий элемент мог укрепиться в этих областях. Ему оставалась береговая полоса от Сицилии вплоть до Адриатики – Калабрия и Апулия, или область Отранто [1]. Это пришлое население постепенно свыкалось с новой областью, заражая ее своим бытом, своими национальными особенностями. Здесь оно было спокойно за свой язык и культуру, потому что греческое влияние не прекращалось с соседних берегов греческого полуострова, кроме того, оно было далеко от средней полосы Италии, которая очень рано начала подвергаться нашествиям варваров.

Греческое влияние сказывалось в эту начальную эпоху влияния востока на запад в литературе, культе и искусстве. Еще до окончательного разгрома остготской империи в Италии полководцами императора Юстиниана, греческое влияние определяло архитектуру и декорацию храмового зодчества, и симпатии равеннских епископов к византийской церковности были так сильны, что греческие мозаичисты на самом видном месте в храмах помещали портретные изображения императора Юстиниана с Феодорой. Почтение к последнему, признание его церковного патронажа было подчеркнуто нимбом, хотя, например, епископ Максимиан на той же мозаике был представлен без этой эмблемы высокого ранга.

Учреждение в Равенне наместничества византийского императора для прямого, в идее, надзора и управления жизнью вновь оккупированной области, естественно, усилило греческое влияние, внесло греческие элементы в быт последней. С этого времени начинается эллинизация, в собственном смысле, латинской страны, как естественный результат желания византийской политики удержать за собою Италию. И хотя было трудно освободиться сразу от латино-остготского влияния, и долгое время администрация еще была в руках местных нобилей [2], однако Византия постепенно передавала административно-общественные и церковные функции грекам по происхождению. В этом последнем отношении Византии приходилось прибегать к поспешным и твердым мерам. Причина лежала в наличности особой римской партии в среде населения Италии, которая была слишком далека от полного согласия с восторгами массы по поводу освобождения от варваров [3]. Несомненно, что эта партия вдохновлялась, прежде всего, представителями римской Церкви, всегда чуждавшейся византийской патриархии и боявшейся, что политическая зависимость от византийского императора может превратиться и в церковно-религиозную. Логически это повело бы к ослаблению и вообще римского понтификата. Доля правды, конечно, в таких опасениях была, потому что в теории и в исторической действительности верховный правитель Византии был «Imperator et sacerdos» [4], и, следовательно, римской церковной власти нужно было, в конечном итоге, считаться с таким положением нового главы Италии. И особенно в эпоху императора Юстиниана римский понтификат должен был заботиться о сохранении своей самостоятельности.

Этим, прежде всего, и объясняется та осторожность в сношениях римского папы с византийским двором и церковной властью, которая, по мере ослабления византийского влияния в Италии, превращалась в прямую вражду и кончилась игнорированием церковного авторитета Востока.

Византийское влияние постепенно проникало в общество, культуру, язык [5]. Церковная среда в первое время оставалась в стороне от византийского влияния. Однако с течением времени, и она должна была уступить. Не только в самой Равенне, но даже в Риме высшие церковные должности замещались греками, которые вводили в практику византийские обычаи, эллинизировали самую идеологию латинской церковной среды. Так, в эту эпоху, например, в Градо патриархом был назначен некто Илия, грек по происхождению, в Неаполе епископствует Димитрий, в Сильва-Кандиде – Никита и т. д. [6] При папском дворе, в конце VII века, встречаются пресвитеры с греческими именами: Феофан, Сергий, Феофилакт и др. Эти греки представительствуют от имени римского понтификата на Соборах Востока, в качестве легатов посылаются к византийским императорам и т. д. [7]

Уже к VII веку в самом Риме было много греческих клириков, которые принимали участие, например, на Соборе 649 года. Хронист говорит, что на этом последнем были «graeci jam per annos haditabtes in hac Romana civitate» [8]. Это обстоятельство очень важно, так как показывает степень влияния и положение греческих клириков в среде римского духовенства: они являлись вполне равноправными с последним и могли оказывать прямое влияние в церковной и светской среде.

Этому вполне отвечало и то прогрессивное эллинизирование общественных слоев Италии, какое наблюдалось после V века. Византийские чиновники, клирики старались в новой среде не терять своей связи с родиной, практиковали свои обычаи, греческую речь, церковные особенности. Естественно, что это служило положительным примером и для латинского населения. Исконная аристократия также не могла устоять пред новым влиянием; римские нобили копировали византийский быт, одежду, привыкали постепенно к греческому языку, входя в сношение с византийскими семьями, прибывшими из Греции. Нарождалась постепенно новая, эллинизированная аристократия, которая, подчас и против воли, привыкала смотреть на родину, как на провинцию великой Византии. То же самое происходило и в низших слоях населения, пополненных пришлым, из митрополии, греческим элементом [9].

Несмотря на осторожное, в начале, противодействие со стороны латинского понтификата, греческое влияние сильно сказывалось и в местной церкви. Логически это оправдывалось тем, что в анализируемую эпоху еще не существовало резкой церковно-богослужебной разности между практикой греческой и латинской. Единственно, что разделяло в культе, был язык. Отсюда, например, церкви S. Maria Antiqua и S. Agnessa fuori le mura с их греческими фресками и практиковавшимся там греческим богослужением не производили на латинян впечатления еретических, чуждых по принципам латинским храмам. С VII века римской Церковью часто управляют папы по происхождению – греки, сирийцы и др. [10] Таковы, например, были: Феодор, грек, сын епископа Феодора, из Иерусалима, правивший в Риме с 642 по 649 гг., Иоанн V, сириец, из Антиохии, с 685 по 686 гг. Сергий, также сириец, из Антиохии, с 687 по 701 гг., Иоанн VII, грек, с 705 по 707 гг. [11] Некоторые папы, по происхождению итальянцы, знали греческий язык, что подчеркивает хронист [12], следовали чисто греческой практике в праздновании памяти некоторых святых [13]. Папа Иоанн VII «basilicam sanctae Dei Genitricis, quae Antiqua vocatur picture decoravit, illicque ambonem noviter fecit» [14]. Как стенная роспись (в церкви s. Maria Antiqua), так и верхний подиум амвона, в настоящее время открыты наукой; стиль росписи чисто византийский, титла греческие, – особенно интересна подпись по борту подиума: греческая и латинская. Следовательно, римские понтифексы одинаково со вниманием относились к латинским и греческим храмам, потому что те и другие в их глазах не разнились принципиально. Такое различие появилось значительно позже.

Это обстоятельство уже a priori позволяет предположить, что очень рано в Италии вообще и, в частности, в самом центре латинской церковной власти существовали храмы и даже целые монастыри восточных пришлецов. Так, например, папа Донус (676–678) «reperit in urbe Roma, in monasterio quod appellutur Boetianum, Nestorianitas, monachos Syros, quos per diversa monasteria divisit. In quo praedicto monasterio monachos Romanos instituit» [15].

Этих немногих фактов достаточно, чтобы видеть, в каком положении находились пришлые с востока клирики и монахи в Риме до периода иконоборчества. Церковная власть принимала их в общение, позволяла объединяться, иметь свои храмы, монастыри, пользоваться своим языком, церковными традициями. Но, вместе с тем, своим надзором она определяла нормы их внутренней жизни: то, что являлось резким уклонением от общецерковной догмы, одинаковой на западе и востоке, всё это исправлялось чисто дисциплинарными мерами. И папа Донус, разославший по разным монастырям сирийских монахов из их монастыря в Риме, когда обнаружился их несторианский образ мыслей, действовал вполне правомерно, без вмешательства в неподлежавшую ему среду.

Однако нужно иметь в виду, что такое благоволение к восточному элементу в центре латинизма было случайным, как случайны были восшествия на престол римских владык греков, сирийцев и др. Национально-римская партия должна была всегда с некоторым недоверием, опасением относиться к росту влияния востока в Риме. В том неустойчивом политическом положении Италии, в каком она находилась с конца IV века, прямые потомки античных римлян могли мечтать о политической независимости особенно от Византии, где церковная власть часто оказывалась простым орудием в руках светской власти. Между тем, уже в середине VI века Византия нашла в Италии, в лице церковных владык Рима, могучую, хорошо организованную, сильную своим влиянием на западе власть. Она молча подчинилась неизбежному ходу вещей, но не могла признать авторитета императора в церковных делах запада [16]. Конечно, сторонников своей политики церковная власть Рима находила только в латинских кругах населения; греческое многочисленное население Сицилии, Калабрии и области Отранто было всегда на стороне Византии, верно ее политическим и церковным взглядам и традициям. Здесь, вдали от центра латинизма, росло и ширилось восточное влияние, сюда прибывали клирики, монахи, образовывали церковную общину под авторитетом византийского патриарха [17]. В собственном же смысле подвластными епископы Сицилии и Калабрии были римскому престолу. Еще папы – Лев Великий в послании от 21 октября 447 года, Геласт в послании от 11 марта 494 года – требуют от последних полной покорности Риму, признания его авторитета в Южной Италии [18]. Особенно ревностно доказывал это папа Григорий Великий, в VI веке, начавший постепенно латинизировать эти области, вводя, например, целибат для иподиаконов и пр. [19]

Эти и подобные им послания очень характерны, как показатель того, что очень рано епархиям Южной Италии искусственно навязывался авторитет римской Церкви. Следовательно, не только само население, в массе, но и клирики, епископы, быть может, получившие сан в Риме, были далеки от свободного признания авторитета римского главы. Отношения с последним не были прочны, и особенное развитие, высокая святость и личный аскетизм византийского духовенства всегда притягивали к себе также ставленников Рима в южных областях Италии [20].

Итак, вплоть до конца VII века восточное влияние было очень сильно в церковной и общественной среде Италии. Греческое население Южной Италии, в частности, должно было особенно живо чувствовать свою связь с Византией после утверждения в Равенне наместника византийского императора.

2. Греческие монахи и греческий культ в Италии

В распространении по Италии византийских идей, церковно-богослужебных традиций, языка и т. п. большую роль сыграли греческие монахи.

Выше было указано, что еще на Латеранском Соборе 649 года, при папе Мартине I, участвовало много греческих монахов, по просьбе которых, между прочим, постановления этого Собора против монофелитов были переведены на греческий язык [21]. Этот факт с очевидностью доказывает, что уже в половине VII века в самом Риме было несколько греческих монастырей, составлявших как бы автокефальную группу, с которой считалась латинская церковная власть. Так, монастырь св. Анастасия, находившийся около собора S. Paolo fuori le mura, был населен греческими монахами [22]; в VIII веке папа Адриан реставрировал в нем egumenarchium [23]: этот термин доказывает, что и при папе Адриане в VIII веке в монастыре св. Анастасия были монахи-греки (c конца XII века он перешел армянам [24]).

На Авентинском холме греческие монахи основали монастырь, вскоре после смерти матери папы Григория Великого, и посвятили его св. Савве (531 г.) в подражание иерусалимскому монастырю того же имени. Первый раз этот монастырь упоминается в житии св. Григория, епископа Джирдженти, написанном в VII веке. В XII веке монастырь св. Саввы перешел в руки аббатства Клюни [25]. В самое последнее время под существующей доселе, на месте греческого монастыря, церкви S. Sabas открыта нижняя церковь, фрагменты фресок из которой помещены в витринах по стенам верхней церкви; некоторые из них датируются V–VI вв. [26] Между этими фресками есть интереснейший фрагмент: на одном куске штукатурки сохранилась верхняя часть изображения группы из 4–5 монахов с бородами, в остроконечных черных куколях и таких же одеждах восточного покроя (широкая мантия): титл нет. Стилистические особенности позволяют сопоставлять эти изображения с полуразрушенной фреской на западной стене правого придела (алтарь) церкви S. Maria Antiqua в Риме же. Там представлен Cвятой [27]: голова в таком же куколе, желтый нимб, длинная черная одежда в виде мантии. Фреску, указанную из S. Sabas, можно датировать VII веком.

Несомненно, подобный же греческий монастырь был у подножия Палатина, на месте, где в настоящее время открыта интереснейшая церковь S. Maria Antiqua. В науке еще пока не решен окончательно вопрос о ее происхождении [28], однако есть все данные принять мнение П. Лугано, издавшего некоторые документы к ее истории, что, если эта церковь и не была закончена к 650 г., то, во всяком случае, начала строиться при папе Мартине I (649–655) [29]. Церковь S. Maria Antiqua упоминается уже в «Анониме» известном под названием «Einsiedlense», который датируется концом VII или самым началом VIII века [30]. Исторически известно, что ее стены были покрыты фресками при папе Иоанне VII (705–707), при котором «noviter» был устроен и амвон [31]. Мраморная плита от этого амвона (подиум) в настоящее время открыта, она носит имя папы Иоанна VII [32]. Равным образом, открыта фресковая роспись, которая датируется, в некоторых своих частях, даже VI веком (Богоматерь с Младенцем и Архангелами с правой стороны главной апсиды) [33]. Между святыми встречаются отцы подвижники греческой и римской Церквей; между прочим, наличность и изображения св. Василия Великого, регламентатора восточного монашества, и некоторых подвижников востока в куколях и черной же схимнической одежде дало возможность науке утверждать, что на месте церкви S. Maria Antiqua был греческий монастырь [34]. Последнее подчеркивается также слишком большим хором, занимающим почти две трети среднего пространства церкви.

Во второй половине VII века в Риме существовал сирийский монастырь, называвшийся «Boetianum»: папа Донус обратил его в общежитие для римских монахов [35].

В Равенне, где пребывал византийский экзарх, также было много греческих монастырей, которые, естественно, должны были пользоваться полной свободой и всеми привилегиями. Нужно отметить очень интересную подробность в организации этих монастырей Равенны: почти все они de facto служили странноприимными домами для массы паломников с Востока. Таковы, например, были монастыри S. Lorenzo in Cesarea, S. Maria in Cosmedin, Spirito Santo, S. Theodoro, S. Maria ad Blachernas и др. [36] Настоятели некоторых из этих монастырей обладали особенными правами. Так, например, игумен монастыря S. Maria in Cosmedin встречал прибывающего в Равенну архиепископа за городом, в церкви монастыря S. Lorenzo in Cesarea, по соседству с своим монастырем, надевал на него митру, и только после подобной санкции архиепископ вступал в митрополичью церковь [37]. Все греческие монахи вносили не только в местное население, но и в церковно-административную и общественную среду свои обычаи, свой язык и пр. Это было самой сильной пропагандой эллинизма в Италии, которая шла быстрыми шагами. Само собой понятно, что папская власть, возглавляемая патриотически настроенным лицом, происходившим из римлян, не могла безучастно относиться к усилению византийского влияния. Последнее опиралось не столько на внешнюю силу, на зависимость Рима от Византии, с VI века, сколько на моральную. Греческое монашество, клирики были выше по своему интеллектуальному развитию, по своей нравственной физиономии, и, отчасти, по материальным обстоятельствам. Византийская власть понимала всё чисто политическое значение усиления греческого влияния в новой провинции чрез посредство столь верных Византии слуг, как монахи, и всячески поощряла их, субсидировала материально и снабжала особенными привилегиями.

Этим и объясняется то опасение римских пап, которое выражалось, например, отчасти в закрытии восточных монастырей, если к тому представлялся прямой повод, в Риме и в других местах [38]. В Равенне, по мере ослабления византийского государственного авторитета, постепенно владения греческих монахов передавались ордену бенедиктинцев [39].

В подобных мерах латинской церковной власти нельзя видеть акт отрицательного отношения к греческому монашеству, как церковно-религиозному институту: этому противоречило бы более чем мягкое, отношение к греческим монахам в Италии в эпоху иконоборчества. Ближе к истине видеть здесь просто результат опасения за свою самостоятельность со стороны Византии. Монахи этой последней в данном случае подвергались гонению, как агенты византийского правительства, которые в своих монастырях скрывали громадную нравственную и политическую пропагандистскую энергию. В другое время, когда те же монахи обращались к Риму за помощью, за убежищем в преследовании, он принимал их в общение, самое близкое, сам организовал их существование, давал все средства абсорбироваться от власти византийского патриархата. Здесь точка зрения, отношение к монаху-греку не менялась, он всегда мог быть одинаков с бенедиктинцем по своему положению в Церкви, но менялось отношение к агенту, на которого опиралась чуждая, принципиально, власть, которая через него достигала постепенного рассасывания авторитета мирской и церковной власти Рима.

Нравственная высота жизни, сильная организация, наконец – материальное субсидирование византийским правительством – всё это служило залогом жизненности идей, распространявшихся греческими монахами в кругах населения. С силой нравственного влияния внешними мерами бороться нельзя; что бы ни предпринимал Рим для умаления этого последнего, в среде населения Италии, оно ширилось, захватывая симпатии самых разнообразных слоев общества, заставляя, например, калабрийцев изучать греческий язык, признавать нравственный авторитет и управление византийского патриарха [40]. Возможно, конечно, что тому же способствовало отношение византийского правительства к варварам, опустошавшим нередко южно-итальянские области. Оно всегда принимало близко к сердцу бедствия от мусульман населения этих последних, посылало свои войска и флот против их вторжений [41].

В результате такого греческого влияния в Италии было, например, введение в сиракузских церквях греческих церковно-богослужебных особенностей, против чего так восставал папа Григорий в VI веке [42]. При папе Льве II (682–683) в Риме праздновали греческое Богоявление [43]. При папе Сергии I (687–701) в Риме совершалось по греческому обряду Воздвижение Честного Креста в базилике Спасителя [44]. Тот же папа принял и ввел в практику Римской церкви многие греческие праздники, например, Сретение Господне45, которое впервые появилось в Византии при Юстиниане [46].

Результатом того же греческого влияния в церковной среде Рима было перенесение мощей с Востока, построение церквей в память греческих святых и пр. [47]

3. Эмиграция греческих монахов в Италию в иконоборческую эпоху

Восьмой век был несчастным для Византии: император-иконоборец Лев III потерял Италию, как монофизиты потеряли Сирию и Египет [48].

Внутренние неурядицы, раздоры из-за престола постепенно ослабляли империю в VIII веке. Она нуждалась в социальных реформах, чтобы выйти из той путаницы понятий, в какой находилась, начиная с V века. Лев Исавр, воинственный, грубый, с жестким, по определению папы Григория II, умом, который приложим только к делам управления [49], начал слишком смело и круто проводить свои реформы. И с первых же шагов вмешался в церковную политику, которая всегда признавала право непосредственного императорского контроля, но требовала осторожного обращения со средой, несвязанной прямо с областью светской политики. Лев III оказался не в состоянии понять этого, и, отсюда, причину трудности в проведении социальных реформ увидел там, где ее не было. Лишенный религиозного чутья, почтения к Церкви своих предшественников VI века, он поставил ей в вину слишком сильное влияние на подданных, ее большие земельные и имущественные богатства, которые лишали государство громадных доходов. Понятно, что уже здесь он противопоставил себя, свою политику церковному управлению, представители последнего оказались врагами государства. Отсюда и вылилась та страшная борьба правительства Исавров с византийской Церковью, которая постепенно разрушала государство в течение целого столетия. Это разделение византийской империи на два враждебных лагеря нашло свой отклик и в Италии.

Там давно уже началась трещина в отношениях пап и равеннских экзархов [50]. Последние, не ограничиваясь только общественно-административными и политическими функциями в Италии, часто старались вмешиваться в церковную политику пап, открыто осуждали некоторые их мероприятия, которые казались слишком самостоятельными, противоречившими византийскому взгляду на императоров, как на полноправных вершителей судеб государства и Церкви. Все такие попытки вмешаться в политику пап всегда встречали энергичный отпор со стороны выразителей политики Рима. Это, понятно, поселяло недружелюбные отношения экзархов к Риму, желание найти повод к умалению авторитета и престижа пап. Но особенно ухудшали отношения стремления византийского правительства контролировать избрание главы римской Церкви с целью иметь в его лице покорное орудие. Как известно, подобные попытки выражались даже в низложении военной силой пап, как это, например, имело случай 17 июня 653 года, когда экзарх Феодор Каллиопа лично схватил папу Мартина I в соборе, отправил в Византию, откуда тот был сослан в Херсонес и там умер [51].

Подобные, явные для Рима, нарушения принципа церковной власти наместника Апостола Петра способствовали нарушению отношений между Византией и Римом, который всегда с опасением смотрел на византийское влияние в Италии. Так, нужно было какое-нибудь событие, более крупное, чтобы окончательно отношения порвались. Таким raison d’agir послужила, в конце концов, неосновательная, грубая политика Льва Исавра. Если полное игнорирование им церковных интересов, нарушение самых основных устоев и прав Церкви подняло против него разнообразные круги населения Византийской империи [52], то, естественно, еще острее и сильнее выразилось это в области влияния римского понтификата. На эдикт Льва Исавра с запрещением почитания святых икон папа Григорий II ответил горячими посланиями, в которых указывал императору на всю неуместность его действий и тяжесть последствий для империи и святой веры. Император Лев приказал равеннскому экзарху заставить папу Григория II подчиниться эдикту, угрожая ему участью Мартина I. Понтификат ответил на это отлучением экзарха от Церкви. Попытка силой подействовать на Григория не удалась, потому что войско оказалось солидарно с народом, восставшим на защиту своего духовного вождя. Таким же безрезультатным оказалось обращенье экзарха Евтихия к лангобардскому правителю Люитпранду за помощью против Григория: всемогущему папе легко было убедить вождя варваров, христианина, поднять свой меч на защиту римской Церкви [53].

Эта сильная поддержка могущественного тогда Люитпранда, глубоко преданного Церкви [54], позволила папе выступить с требованием, чтобы занявший после незаконно и насильно удаленного патриарха Германа, в Константинополе, место патриарха синкелл Анастасий отказался от него [55].

Преемник Григория II папа Григорий III также горячо осуждал поведение Льва Исавра и отлучил от Церкви всех сторонников иконоборческой ереси [56]. Император ответил на это посылкой в Италию флота, который был разбит бурей, и объявлением собственностью константинопольского патриархата папских владений в Калабрии и Сицилии [57].

Вслед за этим Люитпранд занял войсками равеннский экзархат [58].

С этого, собственно, момента фактически кончилась политическая зависимость средней Италии от Византии. Преемники Григория III умело пользовались претензиями ломбардцев и франков на Италию, чтобы окончательно аннулировать там политическое влияние Византии [59].

Однако было бы ошибочно заключать, что с исаврийской династии кончилась эллинизация Италии вообще и, в частности, Сицилии, Калабрии, области Отранто. Как известно, частичные мероприятия некоторых римских пап против членов греческого духовенства и монашества диктовались обычно соображениями отнюдь не строго церковными, а боязнью усиления светской власти императора, которая могла коснуться и скрытых пока desiderata понтификата. Отсюда становится понятным, что именно в иконоборческую эпоху мирная зллинизация всей Италии развивалась очень успешно.

Здесь сказался протест против нечестивой политики, с одной стороны, и чувство самосохранения, желание соблюсти свою веру, свои церковно-бытовые традиции, с другой. Обстоятельства вынудили многих византийцев бежать в Италию, нести с собою святые иконы, которыми полон, доселе, например, Рим [60].

Безотрадное, тяжелое впечатление производила Византия в иконоборческую эпоху. Игумен Авксентиевой горы Иоанн, около Вифинии, принимая юного Стефана, будущего знаменитого св. Стефана Нового, так приветствовал его намерение дать монашеские обеты: «блажен ты, Стефан, что пророчески избрал за лучшее смириться в доме Божием, чем жить в палатах в государстве еретиков, противников Христа» [61].

Эдикты императоров-иконоборцев против почитания святых икон, мощей и пр. явились следствием их личного невежества, непонимания самых основ, психологии отношений человека к Высшему Началу. Эти эдикты лишний раз показывали, насколько опасно приложение обычной мерки, мерки человеческой к предметам высшего порядка. Возможно, конечно, предполагать, что эти эдикты в начале были вызваны желанием уязвить Церковь, церковную власть, которая, как было выше сказано, оказалась, совершенно без вины со своей стороны, врагом государственных предприятий. Секуляризация церковных и монастырских имений, зданий была началом, а требование молиться без видимого посредства святых изображений – результатом грубого вмешательства в церковную сферу. Первой жертвой этого гонения был св. Герман, отказавшийся подчиниться дерзкому посягательству императора-еретика на святое святых христианской религии. Характерным, например, для личности Льва Исавра и пути, которым он следовал в проведении своей церковной реформы, служит то обстоятельство, что впервые он начал обсуждать ее не среди иерархов или вообще представителей Церкви, как то бывало при других императорах, но в собрании своих чиновников и придворных в 726 году [62]. Это служит показателем того, что он считал себя вполне равноправным и компетентным, наравне с патриархом и другими блюстителями церковных канонов. И если он после выражал желание решить поднятый вопрос на Соборе, то в этом случае говорила скрытая надежда – найти поддержку себе, против всеобщего народного протеста, в лице епископов, которых можно было, казалось, привлечь на свою сторону внешними мерами.

Игнорирование с самых первых шагов церковно-административной среды при решении столь важного догматического вопроса, как иконопочитание, определило всё последующее отношение иконоборцев к духовенству вообще и к монашеству, в частности. Вытекало это уже из того положения, какое занимало, например, последнее при прежних императорах, создавших ему особо привилегированное положение. С ним считались иногда в самых незначительных государственных мероприятиях, ничего общего не имевших с церковной сферой.

Вполне естественно, что политика иконоборцев, не считавшихся с этим могущественным в Византии элементом, даже намеренно отрицавшая его прерогативы, вызвала в лучших, честных представителях духовенства и монашества протест, публичное прямое осуждение императоров-иконоборцев.

Это и послужило причиной гонения на них. Составитель «жития св. Стефана Нового» говорит: «Отверженный служителями благочестия монашеского чина он (имп. Константин V Копроним) объявляет им войну» [63]. С презрением, страшной ненавистью третирует монашеский образ жизни, обличает монахов в неразумии, невежестве, называет идолопоклонниками и т. д. [64] Самые монастыри и их церкви оскверняли, опустошали огнем и мечем, не оставляя в целости даже пола в храме [65]; насельников монастырей разгоняли или же целыми сотнями томили в тюрьмах [66], отправляли в ссылку [67].

Такой участи подвергся, например, св. Стефан Новый, игумен монашеской общины Авксентиевой горы в Вифинии. Брошенный в тюрьму, он нашел там 342 инока, заключенных из разных мест империи, куда были разосланы императорские эдикты, воспрещавшие иконопочитание. Почти все они были жестоко изувечены; отрезаны носы, уши, выколоты глаза, отсечены руки, опалены смолой лица [68]. Их силой заставляли надругаться над Распятием, святыми иконами, с солдатами нападали на монастыри, в моменты совершения литургии нагло входили солдаты в алтарь, прерывали богослужение, сжигали монастырь, церковь [69], живыми зашивали монахов в мешок и бросали в море [70]. Нет возможности перечислить и описать все издевательства и поругания, какие чинились иконоборцами, по почину самих императоров, монахам, этим истинным борцам за независимость святой Церкви, чистоту веры и святость канонов [71].

Однако не все иноки оказывались способными к подобным страшным испытаниям. Многие из них, не надеясь на свои силы, искали выхода из создавшегося положения, задавались вопросом, как сохранить чистоту веры. Однажды нисколько иноков обратились с таким вопросом к св. Стефану Новому. Св. исповедник понял их настроение и посоветовал удалиться из области непосредственного надзора византийского императора на окраины империи и за ее пределы, в Скифскую провинцию на берега Черного моря, в Херсонес, Никопею, Готию, в Иллирию, в область древнего Рима, Неаполя, в Пропонтиду, Ликию, Фригию, на Эгейские острова, в Палестину [72].

И много монахов из Византии, действительно, в эти «loca securissima profecti sunt» [73].

Для настоящего изложения, конечно, особый интерес имеет упоминание св. Стефаном в числе мест, где иконопочитатели не подвергались прямому гонению, области Рима и Неаполя. Несомненно, он знал о горячих выступлениях папы Григория II и его преемников в защиту иконопочитания, и, поэтому, уже теоретически мог быть уверен в хорошем приеме там, на западе, гонимых греков.

Но появляется вопрос, почему св. Стефан не упомянул о Сицилии, Калабрии и других областях Южной Италии?

Ответ ясен сам собою. Лев III подчинил епархии Сицилии, Калабрии и др. Константинопольскому патриархату, и власть римских пап в этих областях кончилась в 732 г. [74] Это воссоединение с греческой Церковью особенно облегчалось преобладанием греческого элемента в населении, который всегда тяготел к Византии и признавал власть византийского императора. С того времени патриархат назначал туда греческих епископов, старательно следил за состоянием греческого ритуала, и, следовательно, эти области Италии освобождались от латинского влияния [75]. Вполне естественно, что иконоборчество и здесь должно было оказывать свое давление [76], и греческие монахи не могли, по-видимому, найти здесь того покоя, какой был нужен им. Однако нужно иметь в виду, что Южная Италия была слишком удалена от своей митрополии, так что распоряжения иконоборцев применялись не с такой строгостью, как в сфере непосредственного надзора василевсов. Это относительное спокойствие и верность православию доказывается особенно тем обстоятельством, что именно в эпоху иконоборчества началась усиленная эмиграция греческих монахов в южно-итальянские области, которая превратила последние, как бы, в один греческий монастырь [77]. И возможно, что, зная о таком официальном положении областей Южной Италии, св. Стефан и не указал их.

В эпоху иконоборчества существенно изменились отношения римских церковных властей к греческому духовенству и греческому монашеству. Если до этого времени члены того и другого были только терпимы в латинской церковной среде, которая, естественно, опасалась их, как некоторых агентов византийской политики, и иногда официально восставала против них, то теперь было уже не то. Гонения на греческих монахов, не желавших изменить православию, ставило их, в данном отношении, на одну доску с римским понтификатом, который так энергично восставал против изуверской политики Исавров. С этого момента они не могли уже рассматриваться, как агенты этой последней, и римские папы, с Григория II, открыли у себя широко двери гостеприимства.

Папа Григорий III (731–741) устроил в Риме монастырь в память Свв. Стефана, Лаврентия и Хрисогона, около древней церкви св. Хрисогона, для греческих монахов [78].

Папа Павел I (757–768) основывает монастырь св. Стефана, приписывает к нему земельные владения и устраивает общежитие для греческих монахов с греческим уставом [79].

Папа Адриан (772–795) произвел реставрацию древней церкви S. Mariae Scholae Graecae, которая была известна под названием Cosmedin. До него она была почти разрушена [80].

Папа Лев III (795–816) реставрировал церковь S. Maria Antiqua на римском форуме, которая всегда принадлежала грекам [81]. Эта церковь составляла предмет забот и его преемников [82].

Папа Пасхалий I (817–824), этот знаменитый реставратор старых и строитель новых церквей, основал греческий монастырь S. Prassede с греческим уставом и приписал к нему земельные владения [83]. Об этом монастыре заботились папы Валентин II (827) и Лев IV (847–855) [84].

Удаление клириков и монахов из Византии в центральную Италию, где, после падения равеннского экзархата, собственно было положено начало будущей Церковной области в ведении римского понтификата, было общеизвестным тогда фактом. Однако византийское правительство не предпринимало никаких мер против него [85]. Это объяснялось некоторыми определенными расчетами Византии.

С одной стороны, власть избавлялась от очень беспокойного элемента, который своими протестами против иконоборческих эксцессов доставлял слишком много хлопот, с другой – и это главное – выходцы из Византии содействовали мирной эллинизации латинской страны. В этом последнем отношении византийское правительство не ошибалось, потому что греческие выходцы не могли скоро ассимилироваться с чуждым по духу населением центральной Италии, оставались всегда верны своей родине, ее политике, по традициям. Отсюда, они, быть может, и несознательно для себя, являлись орудием византийской политики и, таким образом, подготовляли почву для нового реванша, о котором, естественно, не переставала мечтать Византия после занятия Равенны Люитпрандом. Мечтать о таком возвращении Италии заставляло особенно то обстоятельство, что уже при папе Григории II и после него северная и центральная Италия продолжала быть яблоком раздора между лангобардами, франками и др. Сами папы поддерживали это неопределенное положение страны, очевидно, высматривая более выгодного и удобного, в своих целях, патрона.

Если беженцы направлялись в центральную Италию, имея в виду, главным образом, отрицательное отношение Рима к политике иконоборцев и вытекавшее отсюда сочувствие к тем, кто спасался от тирании в религии и искал заступничества, то иное привлекало в Южной Италии.

Сицилия, Калабрия и область Отранто к VIII веку были давно населены греками, находившимися в постоянных сношениях с Византией, признававшими ее власть, язык и пр. Падение равеннского экзархата не отразилось на этих областях, которые, в сущности, представлялись, как бы частью самой Византии. До Григория II власть римского понтификата сказывалась здесь, между прочим, в том, что епископы принимали посвящение в Риме, и папы строго следили за церковно-богослужебной практикой в Сицилии и Калабрии, карая за отступление от латинских традиций [86]. Здесь были большие земельные владения римского понтифекса, служившие, как бы, видимым знаком неполной самостоятельности Южной Италии. В VIII веке Лев Исавр объявил собственностью Византии эти последние и подчинил все области в церковном отношении константинопольскому патриархату. Эта мера еще сильнее оторвала Южную Италию от Рима и закрепила ее за Византией. Константинопольские патриархи ставили и посылали сюда епископов или же посвящали туземных епископов, являвшихся в новую митрополию [87].

Однако, несмотря на политическую и церковную зависимость от Византии, южно-итальянские области восстали против попытки Льва III ввести ересь. Ни посылка императором флота, ни повышение налогов не могли поколебать верности православию [88].

Византийское правительство оставило в покое Сицилию и Калабрию, опасаясь, конечно, перехода недовольства в прямое признание патронажа римских епископов [89], что грозило Византии вторжением в ее провинции какого-нибудь лангобардского или франкского короля. Географическая близость Рима, постоянные сношения с ним, торговые, техническо-индустриальные, литературно-художественные и пр., всё это было постоянной угрозой Византии, и естественно, что ее правители должны были осторожно обращаться с населением южно-итальянских провинций [90].

История показала, что такие опасения не были напрасны…

Самостоятельность Южной Италии в религиозно-церковном отношении, ее верность православным канонам обусловили приток из Византии большого числа клириков, монахов и вообще всех, кто не хотел и не мог изменить своему церковному настроению, кто искал полного мира душе. В одну область Бари переселились тысячи монахов греков; по данным византийских и итальянских хронистов, в Южную Италию, с момента запрещения иконопочитания и вплоть до Константина Копронима, переселилось около 50 тысяч клириков и монахов. В одной Калабрии было основано за этот промежуток времени 87 греческих монастырей; еще большее количество, конечно, осталось незафиксированным в документах [91].

Все эти выходцы несли с собою свой язык, свою богослужебную практику, свои обычаи и пр. Они же принесли сюда драгоценные реликвии, которые на родине подвергались таким страшным оскорблениям. И до сих пор в редкой церкви Южной Италии нет особо уважаемой иконы, которая, по преданию, перенесена из Византии в иконоборческую эпоху. Так, например, в крипте собора в Бари хранится, как святыня, образ Богоматери Одигитрии, написанный евангелистом Лукой; до 733 года эта икона находилась в Константинополе. В этом году Лев Исавр приказал сжечь ее; два монаха спасли ее, унеся в Италию [92].

Помимо чисто политического значения орудие для закрепления Южной Италии за Византией, эта монашеская эмиграция имела большое культурно-бытовое значение, внося восточные формы монашеской жизни в латинскую среду. Еще за три века до этого Италия знала формы общежительного монашества, как их установил на Кассинской горе св. Бенедикт, воспользовавшейся для своих Regula наставлениями и разъяснениями св. Василия Великого [93].

Со времени иконоборчества греческие монахи приносят в Италию свои принципы киновитства и анахоретства. Топографические особенности Южной Италии особенно способствовали последнему: в горных пещерах и по долинам высохших рек они устраивают свои келии, небольшие церковочки и проводят жизнь, подобно фиваидским отшельникам. К X веку, например, Калабрия представлялась новой Фиваидой, страной греческих анахоретов [94]. И до сих пор в Сицилии, Калабрии, Базиликате и Апулии сохраняется масса таких пещер, которые носят все следы приспособления для жизни восточных анахоретов [95]. Так, в одних пещерах в стенах вырублены грубые скамьи, нишеобразные отверстия, где можно поместиться только в согнутом положении; в других – подобные ложа устроены в виде углублений в самом полу пещеры [96].

4. Невзгоды греческих монахов в Южной Италии в IX и следующих веках

Гонение на монахов в Византии в первую половину иконоборческого периода определило начало монашеской колонизации Сицилии и всего морского побережья Южной Италии. Раз данный импульс, остановившийся на факте переселения в Италии, больше не возобновлялся: после VIII века постоянно прибывали новые группы монахов-греков сюда под защиту толерантного отношения византийского правительства к этим провинциям. Здесь постепенно крепла монашеская жизнь восточного типа с греческим языком, греческой церковно-богослужебной практикой и пр. Как и на родине, монашеские общежития привлекали многих и из туземных жителей, и из выходцев с востока. Основывались монастыри с многочисленной братией, келлиоты населяли пустынные места, около группировались последователи, ученики.

Однако не всегда и не повсюду эта монашеская среда находила нужный покой. Если ее не беспокоил жестокий надзор иконоборцев, то стеснения были с другой стороны. Сицилия, Калабрия и пр. жили под постоянным страхом мусульманских нашествий, которые подчас совершенно опустошали эти византийские провинции, заставляя насельников менять свое местожительство. Это обстоятельство сыграло большую роль в истории греческого монашества Южной Италии; возможно, что оно-то и определило, как наиболее удобный и возможный, тип именно анахоретства там [97]. Нельзя было строить монументальных, в собственном смысле, лавр, когда каждый момент сарацинская волна могла разрушить результаты многих лет: приходилось упрощать жизнь, довольствоваться небольшими скитами, разбросанными по горам и лесам.

Как увидим далее, обстоятельства той эпохи вынудили многих монахов бежать из Сицилии в Калабрию, из Калабрии далее на север, в современную Апулию и в лангобардские герцогства. Эти бедствия южно-итальянского монашества совпали именно с периодом окончательного торжества иконопочитания в Византии в 842 году: в 832 году Сицилия была завоевана сарацинами, которые со страшной ненавистью обрушились на христианское население острова и, в частности, на монахов [98].

Истории греческого монашества Южной Италии в эту эпоху лучше всего характеризуют жития некоторых подвижников, которым пришлось испытать все последствия мусульманского нашествия. Это последнее, можно сказать, и определило, главным образом, тип их подвижничества и самый характер монашеской культуры периода IX–XII вв.

Типичным для анализируемой эпохи является житие св. Илии Сицилийского (Нового), родившегося за несколько лет до нашествия сарацин, в Кастроджованни [99]. Последнее заставило его родителей покинуть родной город и переселиться в соседнюю крепость. Здесь настигли их враги, юного Илию продали в рабство одному христианину из Африки. По счастливой случайности, корабль, на котором отправлялся отрок, был настигнут византийской флотилией, и Илия возвращен родителям. Однако скоро он опять оказался проданным в Африку [100]. Там он начинает свою проповедническую деятельность, которая была прервана обвинением его арабами в пропаганде, и он был осужден на смерть, но помилован эмиром под условием покинуть Африку. Отсюда Илия посетил Синай, Палестину и там, увлеченный палестинскими анахоретами, принял пострижение [101]. После непродолжительного пребывания в Александрии, Антиохии, Эпире Илия возвращается в Палермо. Однако в этой столице арабов было невозможно найти приюта христианскому подвижнику, и он со своим спутником и учеником Даниилом удаляется в Пелопоннес, задерживается в Спарте, Эпире. Это совпало с морской кампанией Византии против сарацин, утвердившихся на Ионических островах (880 г.) [102]. В этих греческих областях сицилийские подвижники не могли оставаться долго, потому что постоянные столкновения византийцев с сарацинами сопровождались эксцессами против христиан. Илия с Даниилом должен был, в конце концов, перейти в Калабрию, где, недалеко от Реджио, в местечке Салина, около Семинары, основывает свой монастырь [103].

Итак, греческое население Сицилии, несомненно, усилившееся с эпохи иконоборческих волнений, монашескими выходцами из Византии, должно было часто покидать свою область, под влиянием сарацин, и спасаться в соседнюю Калабрию. Здесь, по крайней мере, до начала X века греческие пришельцы чувствовали себя сравнительно спокойно под властью Византии. С другой стороны, сицилийские монахи находились в сношениях с греческим восточным монашеством, посещали наиболее известные палестинские монастыри, в которых и принимали пострижение. Этот факт сам по себе очень важен для истории южно-итальянского монашества IX и следующих веков., так как представляет определенные данные для генезиса этого последнего в отношении его быта. Увлеченный примером палестинских подвижников, принявший у них пострижение, сицилиец Илия, естественно, должен был перенести к себе в Салинский монастырь уклад жизни палестинского монашества. Следовательно, он был далек от влияний со стороны латинской монашеской среды, которая с VI века своим центром имела Кассинскую гору, хотя и не порывал с Римом: с Даниилом он был в Риме [104] на поклонении святым мощам при папе Стефане VI (885–889), который, между прочим, возобновил церковь Апп. Иакова и Филиппа и подарил туда золоченое блюдо со своим именем по-гречески [105].

Подобное стремление к восточному греческому монашеству характеризует житие св. Илии Пещерника (род. между 860–870 гг.), который происходил из самого города Реджио в Калабрии. Он также удалялся в Патрас, где жил в пещере около 8 лет и снискал своими подвигами всеобщее уважение [106]. Характерным служит тот факт, что в конце своей жизни св. Илия Пещерник также жил довольно долго в Риме, и, однако, удалился опять в Калабрии, как бы чувствуя себя чужим в латинской церковной среде [107].

Высокая подвижническая жизнь калабрийских монахов создавала им известность даже при константинопольском императорском дворе. Так, составитель жития св. Илии Нового говорит, что император Лев Философ пожелал видеть великого подвижника; тот согласился отправиться на корабле с императорским чиновником. Однако в Салониках Илия умер, не доехав до Константинополя [108]. Согласно завещанию покойного, его тело было погребено в Россано, в основанном им Авлинском монастыре, в 45 верстах к северу от Реджио.

Достаточно беглого знакомства с житиями Илии Нового и Илии Пещерника, чтобы видеть, что уже к IX веку население южно-итальянских областей было знакомо с формами восточного подвижничества. Формы эти, как видно, практиковались здесь издавна и привлекали к себе не одних выходцев из Византии, но и туземцев. Оба калабрийские подвижники с детства были увлечены наиболее строгим типом греческого подвижничества – анахоретством. Это стремление к нему не охладело у Илии Пещерника даже после долгого пребывания в Риме: он переселяется в Реджио, принимает пострижение от пещерника Арсения, и они подвизаются вместе [109]. После смерти Арсения Илия сначала приходит в Салинский монастырь, основанный Илией Новым, однако не остается долго здесь. Он удаляется в пустынное место около Семинары, поселяется в простой пещере и ведет строгую жизнь отшельника. Его подвиги привлекли к нему многих последователей, которые не могли помещаться в его пещере; Илия устраивает в более просторной небольшой монастырь, строит храм Свв. Петра и Павла.

Подобными же чертами – продолжительным странствованием, из-за желания найти удобное место для подвигов, стремлением вести отшельнический образ жизни – отмечены жития греческих монахов северной части Калабрии. Более интересными и значительными, в бытовом отношении, являются греческие жития: Свв. Христофора, его двух сыновей Макария и Саввы [110] и латинские: Луки Арментского и Виталия.

Все эти подвижники происходили из Сицилии, где проходили послушание в известном тогда монастыре св. Филиппа Агирского, к западу от Ачиреале, у южного подножия Этны [111]. Здесь св. Христофор принял пострижение от Никифора, игумена монастыря [112], здесь же долгое время подвизался со своими сыновьями и многими, пришедшими из его родного города Колассеи [113]. Многие из посещавших его также надевали монашеское платье, и, в частности, его жена Калия [114]. Интересно, что игумен Никифор, видя рвение и старание сына Христофора Саввы, удаляет его из своего монастыря в одно местечко и повелевает ему, близ часовни св. Арх. Михаила, жить анахоретом. Савва устраивает там предварительно храм и ведет строгую отшельническую жизнь, вместе со своим отцом. С течением времени вокруг Христофора и Саввы образовался целый круг последователей, под руководством Саввы.

Однако подвижническая жизнь скоро была нарушена вторжением в Сицилию сарацин, избивавших христианское население. Оставаться здесь было невозможно, и подвижники должны были переселиться в соседнюю Калабрию. Однако южная оконечность Калабрии, область Реджио, также постоянно тревожилась сарацинами, и Христофор с сыновьями и своими учениками остановил свой выбор на местности, известной под названием Меркурия, которую нужно помещать севернее Пальми, по южным и западным склонам массива, над которым возвышается гора Поллино [115].

В области Меркурия в момент прибытия сицилийских подвижников подвизалось множество монахов и монахинь, живших небольшими группами, в простых келиях, пещерах и пр. Христофор с подвижниками, после молитвы об освящении их подвига в новой местности, деятельно принялся за вырубку леса, чтобы очистить нужную для келий площадь. Был воздвигнут храм св. Арх. Михаила и устроены жилища для монахов. Монастырь был общежительный, каждый приносил труды своих рук на пользу братии. Подвижники вели жизнь самую простую, трудовую, довольствуясь самым малым, насущным; это подвижническое настроение сказывалось даже в одежде. Так, сам Савва, служивший образцом для других, ходил всегда с непокрытой головой, босой, довольствовался одним хитоном, т. е. длинной рубашкой с рукавами и поясом.

Подвижническая жизнь этих греческих монахов, выходцев из Сицилии, привлекала многих почитателей, которые приходили в монастырь Христофора за советами, наставлениями и т. п.

Из Меркурия Христофор, подобно Илии Новому, предпринимал, в сопровождении нескольких своих учеников, паломничество в Рим для поклонения святым мощам.

Монастырь постепенно возрастал количеством братии и расширялся площадью. Возможно, что раньше на этом же месте был монастырь, оставленный с течением времени своими насельниками. Данные на этот счет представляет житие Христофора, упоминающее о полуразрушенном храме св. Стефана на площади, занятой новыми насельниками. Это было вполне возможно, так как все области южной и средней Калабрии в то время часто посещались варварами и мусульманами, от которых туземное и пришлое греческое население спасалось в северные области. Храм св. Стефана был возобновлен братией монастыря Христофора.

Однако не очень долго продолжалось мирное существование монашеских поселений в Меркурии. Сарацины вторглись сюда, убили византийского патриция Малакена и начали опустошать всё на своем пути. По данным Гейя, это убийство произошло около 952 года, следовательно, этим временем и нужно датировать настоящее вторжение сарацин [116].

Христофор со своими сподвижниками должен был покинуть свой монастырь с его двумя храмами и переселиться далее на север, в область реки Синни, называвшуюся тогда Латинианом.

Здесь, по смерти Христофора, Савва вновь организовал из многих монахов общежитие, около «найденного там» храма св. Лаврентия, покинутого, очевидно, прежними насельниками. Под руководством Саввы. монахи очистили часть лесной площади, устроили новый храм св. Лаврентия и келии [117]. Здесь, в Латиниане, монастырь скоро опять расцвел, приобрел влияние вокруг, и его ближайший руководитель, второй сын Христофора Савва пользовался уважением подвижников в областях Латиниана, Меркурия, Лагонегро, и др. Таким же уважением и влиянием пользовался и его брат Макарий.

Греческий уклад монастырской жизни и быта проводился здесь очень строго, начиная с церковно-богослужебной стороны, общего распорядка дня и кончая самым характером подвижничества. Так, когда монастырь был достаточно организован, общежитие не нуждалось в постоянном надзоре Саввы, он передал игуменство некоему, из братии, Макарию, а сам удалился в одиночество и проводит жизнь молчальника. Целую неделю он проводит один, только в субботу приходить в монастырь к вечерней службе и на следующий день, после принятия причастия, опять удаляется в затвор. Конечно, помимо личной потребности в таком уединении, св. Савва следовал практике востока, подтвержденной и 21 правилом Гангрского Собора. Весьма возможно, что подобное отшельничество практиковалось и другими сподвижниками Саввы.

Минувшим летом мне удалось обследовать в Апулии массив около Массафры и Паладжано-Моттолы (у Таранто). В одной долине, на месте высохшей речки, там сохраняется масса пещер, группирующихся вокруг одной большой пещеры со следами иконостаса, фрагментами фресок и пр. Около этого, общежительного, несомненно, монастыря, подобного монастырю Саввы, по периферии, довольно далеко от него, разбросаны отдельные пещеры со следами жилья: так, в одной пещере ниже ниши, на половине человеческого роста, сохранились интересные следы частых стояний – в полу вытерты, как бы коленями, две выемки в величину подошвы. Несомненно, что такие пещеры занимались отшельниками, поддерживавшими связь с братией монастыря только за церковными службами.

С течением времени сарацинские нашествия начали беспокоить и эту местность, в которой находился Саввин монастырь. Савва принужден был удалиться из пределов Латиниана в область лангобардских герцогств, к Амальфи. Там, в области Лагонегро, он основал новый монастырь с храмом в память св. ап. Филиппа. Скоро здесь образовалось большое общежитие.

В таких же, приблизительно, чертах рисуются внешние условия и других греческих монашеских общежитий в Южной Италии в X веке по житию св. Луки Арментского.

Ученик и постриженник св. Илии Нового, он подвизался в Салинском монастыре в окрестностях Семинары. Вторжения сарацин в половине X века заставили его бежать на север, за область реки Крати, где подвизалось тогда множество греческих монахов. Здесь, в местечке Нойя (теперь – Ноеполи), недалеко от Серменто, притока р. Синни, он основался первое время. После поднялся в долину р. Агри, нашел здесь полуразрушенный монастырь св. Иулиана, реставрировал его, несколько расширил, и скоро образовался большой общежительный монастырь.

Около 968 года германские полчища Оттона I обрушились на Апулию и на север Калабрии [118]. Лука должен был удалиться со своими последователями из монастыря, перейти р. Агри и поселиться в хорошо укрепленном самой природой местечке Арменто, где он устраивает храм в честь Богоматери и ап. Петра, собирает вокруг себя иноков и основывает общежительный монастырь [119].

Одновременно с Лукой Арментским, быть может, под его влиянием, сицилиец Виталий основывает несколько монастырей по течению рек Агри и Синни. Затем спускается к подножию горы Поллино и здесь, в местечке Петра-Розетти, к северу от Кастровиллари, также основывает монастырь. Однако скоро покидает этот последний, прибывает в Луканию, в окрестности S. Chirico в Рапаро и живет здесь в одной пещере отшельником. Затем переходит ближе к Арменто, в Мизанелли, живет в пещере около разрушенной церкви Свв. Адриана и Наталии, вокруг которой скоро возникает монастырь. Приближение сарацин вынуждает Виталия переселиться далее на север, к горе Вольтурно, где он нашел остатки греческих же монашеских поселений [120]. Виталий некоторое время жил в Рапаро (севернее горы Вольтурно), где также основал монастырь и здесь умер [121].

О подобных же частых перемещениях из-за внешних причин свидетельствует и житие св. Нила Россанского, этого наиболее типичного из греческих подвижников в Южной Италии второй половины X и начала XI века. Это житие уже достаточно оценено в литературе в отношении агиографических и чисто бытовых подробностей, характеризующих современную местную монашескую жизнь [122]. В настоящем случае мы остановимся на нем для характеристики только случайности монашеских поселений в Южной Италии той эпохи.

Скитальческая жизнь св. Нила собственно начинается с момента его поселения, в довольно зрелом возрасте, около известных тогда подвижников Иоанна, Захарии и Фантина в области Меркурия, этого истинного монашеского центра X века. Здесь Нил живет частью в самом монастыре, частью в уединенной пещере, которая была известна под именем Арх. Михаила. Нашествие сарацинских банд в 950–952 гг. [123] в область Меркурия заставляет его долгое время скрываться в соседних горах, диких и неприступных, и вернуться в свою пещеру лишь после того, как сарацины ушли, оставив занятые ими монастыри. Вместе с Нилом, вернулись и разогнанные мусульманами насельники монастырей [124]. Новое появление сарацин опять разгоняет монахов Меркурия, и Нил уходит в долину реки Крати. Там, в одной из гор, он устраивает небольшой храм св. Адриана, к которому собирается множество его почитателей [125]. Однако скоро, под угрозой подвергнуться насилиям вновь появившихся сарацин, Нил оставляет свой монастырь и ищет убежища в римской Кампании [126].

Итак, в X веке, в эпоху церковного мира в самой Византии, тяжелые испытания выпали на долю греческих иноков в южно-итальянских областях. Ни постоянные попытки Рима политически абсорбироваться от Византии, приводившие обычно к вмешательству в дела Италии франков, германцев и др., ни внутренние настроения в самой империи не отражались так тяжело на состоянии итало-греческого монашества, как варварские, полные ужаса, нашествия сарацин из Сицилии и вообще из области Средиземного моря.

Приблизительно с половины IX века все прибрежные области Италии от Сипонта (совр. залив Манфредония) до римской Кампании почти регулярно подвергались нашествиям мусульман, утвердившихся к тому времени на африканском побережье и на Сицилии. Уже к 860 году они овладели почти всей Сицилией и пытаются распространить сферу своего влияния на южно-итальянское побережье [127].

Утвердившись в Палермо, сарацины почти ежегодно, как только кончалась ненастная пора, совершали со своим флотом набеги на Южную Италию. Нередко в этом участвовали и негритянские эмиры с африканского побережья [128]. Со страшной ненавистью к христианскому населению опустошали мусульмане всё на своем пути, предавая огню и мечу города, поселки, не щадя ни произведений искусства, ни земледельческой культуры. В этом сказывалось отнюдь не желание укрепить за собою византийские области, на это у сарацин не было нужного войска, а только страсть к пиратству, оправдывавшаяся отчасти основным требованием ислама истреблять «неверных» [129]. Военная слабость Византии того времени и постоянные неурядицы в лангобардских герцогствах способствовали сарацинам [130].

Эти внезапные, стремительные набеги сильно отражались, прежде всего, на финансовых интересах Византии, к тому времени слишком обессиленной внутренними настроениями, борьбой партий, церковными неурядицами и пр. Это и вызвало обращение энергичного императора Феофила, преемника Михаила II, к франкам для заключения оборонительного союза для очищения Италии от сарацин. Насколько слаба была к тому времени Византия, доказывает обращение в 840 году патриция Феодосия к венецианцам за флотом для отражения набегов африканцев [131]. К 850 году сарацины, между тем, обрушиваются на Апулию, строят крепости и т. д. Бари делается, после Палермо, их второй столицей. Так, сарацины как бы сдавливают византийские провинции железными тисками, тогда как сама Византия, по-видимому, забыла о своих провинциях в Италии [132].

С Василия I Македонянина положение изменяется. Утверждение иконопочитания в 842 году принесло мир империи; силы сорганизуются, крепнет сознание своей мощи, желание вернуть былое величие, исправить ошибки предшествующего периода. Выразителем всего этого является императора Василий I. Свое внимание он обращает также на византийские провинции в Италии. Однако на эту политическую реабилитацию нужны были средства, каких не было у Византии: зарождается мысль о союзе с франками. В результате соглашения с последними было отобрание Бари у сарацин и очищение, хотя неполное, Апулии [133].

Смерть Людовика II (875) и некоторые несогласия между франками и лангобардскими герцогами средней Италии позволяют Византии освободиться от союза с франками и действовать более самостоятельно в Южной Италии. Византийские войска понемногу вступают в Апулию и закрепляют за собою Бари [134]. Решительные успехи в сторону возвращения прежнего влияния в Южной Италии начинаются при Никифоре Фоке, полководце императора Льва VI. Никифор берет одно за другим укрепления сарацинские в Калабрии, искусно пользуется обстоятельствами для византийского протектората над лангобардскими герцогствами Южной Италии. Окончательно освободилась последняя от мусульман после победы при Гарильяно в 915 г. [135] Только Сицилия еще оставалась в руках сарацин.

Вслед за этим, Южная Италия была разделена, в административном отношении, на две фемы: Лангобардию и Калабрию, подчиненные византийским чиновникам [136].

Итак, византийцы, сделавшись после 915 года вновь обладателями Апулии и Калабрии, однако должны были чувствовать себя в несколько неопределенном положении, так как сицилийские сарацины, сносившееся с Африкой, служили постоянной угрозой византийским провинциям. Действительно, уже в 918 году Реджио была разграблена ими. Правда, это было единственным случаем массового нашествия; но, во всяком случае, даже и в период с 915–922 гг., когда Южная Италия, в общем, наслаждалась миром, мусульманские соседи всегда грозили нападениями. Реальность этого и обусловливала, главным образом, необходимость для калабрийцев откупаться от неприятного и беспокойного соседа почти регулярными подачками [137].

В 922–929 гг. начинаются новые попытки сарацин вернуть Италию; к ним на помощь являются венгерцы с севера и болгары, царь которых Симеон заключает прямое соглашение с арабами против Византии [138]. Это было началом новых испытаний для населения Южной Италии. Гроза разразилась в 950–952 гг., после того, как в 947 году закончилось объединение мусульманских партий Сицилии, под сильной рукой африканского мехди Аль-Мансура, известного под именем эмира Эль-Гасана. Свое выступление против византийских провинций он начал с требования стратегу Калабрии – продолжать платить прежнюю контрибуцию. Византия ответила на это приготовлением экспедиции против Сицилии. Эль-Гасан занимает Реджио, атакует Джераче, но отступает под условием контрибуции с жителей. Разбив авангарды греков, сицилийцы доходят до реки Крати, всё сметая на своем пути. В конце концов, византийцы заключают с ними договор, по которому соглашаются на постройку в Реджио мечети и свободное проживание там сарацин.

Кончилось это предприятие Эль-Гасана довольно благоприятно для Византии: сарацины должны были вернуться в Палермо, потеряв свое влияние и в Реджио. Новый мир продолжался до Никифора (958–963) [139].

В 70-х годах X века сарацины опять поднимаются, захватывают Отранто, атакуют Тарент, Орию и др. Вплоть до 80-х годов они продолжают свои периодические набеги, и Византия, занятая на востоке, не обращает, по-видимому, внимания на свои провинции в Южной Италии [140].

Только с появлением Оттона II во главе германских полчищ сарацины успокаиваются и ограничиваются Сицилией [141].

См. продолжение — Части 2 и 3