<Волшебная страна ITALIA>

Публикация Н. В. Котрелева

(из книги "Русская Сицилия", 2-е изд, под ред. М. Г. Талалая. М.: Старая Басманная, 2013, стр. 271 и далее)

Автограф хранится в Отделе рукописей Российской Государственной Библиотеки (РГБ. – Ф. 109.1.9). Первое издание:  Иванов, Вячеслав. <Волшебная страна ITALIA> / Публ. Н. В. Котрелева // История и поэзия : Переписка И. М. Гревса и Вяч. Иванова / Изд. текстов, исслед. и коммент. Г. М. Бонгард-Левина, Н. В. Котрелева, Е. В. Ляпустиной. М.: Росспэн, 2006. С. 413-425.

I.

Мессина.

В полдень 4^го августа наш итальянский пароход «Ортигия» вступил в Мессинский пролив. Море представляло собой широкий поток, быстро текущий между двух земель. Оба берега были равно гористы; их очертания одинаково спокойны. Калабрийский берег был окутан легким туманом; сицилийский был ближе к нам, и мы ясно видели его  тут бурые, там зеленые скаты. Море казалось раствором синей краски; оно было ярко и непрозрачно.

Вид Мессины скромен. Небольшой город, расположенный по основаниям невысоких столпившихся гор, постепенно развертывал перед нами длинную линию своей набережной. Вдоль по берегу, равномерными группами, тянулись в ряд каменные дома того типа, который носит в Италии имя palazzo. Многие из них могут быть и по-русски названы дворцами. Они невысоки и часто черепичная кровля неожиданно надвигается без посредствующего карниза на большие окна бельэтажа. Здания, рассчитанные на несколько этажей, сохранили от землетрясений прошлого века только нижние свои части; верхние этажи были или не достроены, или разрушены.

Впереди далеко ушедший берег описывал крутой изгиб и возвращался закрученною косою. Коса останавливалась, заканчиваясь укреплениями, против середины набережной, и давала судам проход в уютную круглую гавань. Серповидное расположение бухты снискало городу в древнейшие времена название Занклы, т.е. серпа.[1] По лезвию серпа виднелись стены фортов и белая глава маяка. С высот, господствующих над городом, грозили две цитадели. Порт далеко не был переполнен судами. Три больших парохода стояли вдалеке на якоре; два других, под английским флагом, причалили у самой набережной; подле них густой ряд парусных судов окаймлял берег лесом стройных мачт.

В общем, картина была лишена оживления. Тем более оживленным казался наш пароход. На его палубе кипела и волновалась густая толпа. Ее большую часть составляли итальянские солдаты; они плыли в африканские колонии на Красном море и были видимым олицетворением «большой политики», которую пытается вести итальянское королевство. В их числе было несколько негров; последних нередко встречаешь в Италии в одежде солдат, клериков, монахов. Пароход нетерпеливо обступала, в ожидании пассажиров, стая лодок. Происходила суматоха, обычная при высадке на берег. Наконец, мы дождались очереди сойти с неустойчивой поверхности палубы на прыгающее дно лодки и вскоре вступили на почву Тринакрии[2] близь мраморного Нептуна, охраняющего мессинскую набережную,[3] среди хищной толпы мальчишек, носильщиков, проводников, посредников, застрельщиков и ловцов местных гостиниц, – толпы, которая оглушает иностранца, отнимает у него пожитки, влечет его за одежду, преследует его, доводит до бешенства и уже заставляет проклинать новую страну, только что открывшую пред ним объятия с такою ревностью гостеприимства.

Город, несмотря на торговое значение порта, несмотря на университет и правильный, оживленный вид главных улиц, имеет характер чисто провинциальный. В этом убеждают, прежде всего, нравы и физиономия населения. В городе издаются забавные, маленькие, серые газетки. Улицы, окружающие вами посещаемый центр, узки, круты, грязны и дики.

Посредине города, на просторной площади, пред широколиственными пальмами сквера и легким скульптурным фонтаном белого мрамора возвышается живописное здание собора. Его полосатый фасад сложен из широких пластов белого и узких – темно-красного мрамора. Местами каймы состоят или из узорных инкрустаций, или из сохранившихся еще кое-где поясов наивных рельефных изображений средневекового быта. Эта широкая пестрая поверхность прерывается тремя богатыми готическими порталами и неожиданно завершается колоссальным фронтоном, развивающимся, во вкусе Возрождения, из двух больших боковых завитков. Стрельчатое окно и треугольная почти готическая вершина фронтона отчасти восстановляет нарушенное единство строя. Вопреки смешению стилей, лицевая сторона собора производит гармоническое впечатление. Обходя здание, усматриваешь тут же смесь архитектонических начал. Стены и низкие башни, в дисгармонии с центральным куполом отчасти сохранили от поры Норманов, отчасти приняли из рук реставраторов свои готические формы. Внутри собор, неисправимо искаженный XVII^м столетием, привлекает любопытство посетителя своими грандиозными столпами, гранитными монолитами, некогда подпиравшими кровлю какого-то языческого капища, и своим темным деревянным потолком, с которого спускаются многочисленные подвесы лампад.

Древняя Мессина небогата древностями. Незаметные и незначительные фрагменты нескольких византийских и норманских зданий робко прячутся от любопытных взоров, застроенные со всех сторон. Большая часть церквей принадлежит эпохе после Возрождения. Мы избавили себя от труда обходить их, но не преминули совершить паломничество в Сан-Грегорио.

Вычурный барокко этой церкви имеет в себе что-то капризно-фантастическое. Несмотря на все различие места, эпохи и стиля, он вызывает в мыслях москвича воспоминание о Василии Блаженном. Ее колокольня издали обращает на себя внимание улиткообразными спиралями своей витой, остроконечной главы. Внутренность храма также удивительна. Стены выложены мелкими инкрустациями из разноцветных мраморов; эта мраморная мозаика образует изящннйщие орнаменты, геральдические знаки, изображения цветов и животных. Сан-Грегорио стоит на возвышенной террасе, на которую ведут монументальные лестницы. Под террасою лабиринт домов и узких улиц; а из-за этой каменной сутолоки светлеет яркая полоса густой и нежной морской синевы. Достаточно этой узкой синей полосы, чтобы обратить сияющую в ярких лучах солнца площадку между порталом церкви и балюстрадою террасы в удивительно красивый уголок.

Поднимаясь по узким переулкам на возвышенности, окружающие город, достигаешь массивных ворот с каменною аркой и надписью: «Вилла Гвелофония». Напрасно стучать в ворота: люди, выдающие звуками свое несомненное присутствие за ними, предпочтут пассивно*  выжидать дальнейших событий, нежели нарушить столь ценимое на Юге спокойствие для встречи непрошеного гостя. Приходится соображать механизм запора, отодвинуть с помощью висящей у ворот веревки внутренний засов и таким образом вторгнуться во владения богатого мессинского адвоката. Привратница, оглядев путника, поднимается и молча, ведет его в сад.

Некогда стоял здесь зáмок короля Рожера.[4] Теперь небольшой дачный дом владельца окружен обширным садом, расположенным по оврагам и по холмам, с которых открывается один из лучших видов на Мессину. Вот образец сицилийского сада. Он состоит из разбросанных там и здесь цветочных кустов и низкорослых фруктовых деревьев. Солнце стоит почти отвесно; на земле нет ни травы, ни тени. Адвокат со своей виллой должны часто испытывать беспокойство и огорчение Петра Шлемиля.[5] Узкие кирпичные лесенки ведут с холма на холм, все выше и выше. Наконец, останавливаешься на выжженной солнцем луговине, огражденной зарослями пыльного кактуса. Отсюда можно обозревать город, окрестные высоты, гавань и пролив. Бурые холмы, словно развороченные глыбы земли, окружают сзади Мессину. Их почва местами обнажена, местами закрыта чащами серых маслин. Поверхность, как бы взрытая колоссальным плугом, нагромоздившим холмы и прорезавшим глубокие долины, неумолимо подставлена пламенным иссушающим лучам. Впереди, под горою, –  Мессина: однообразная, бурая площадь черепичных кровель. Но угрюмый, выжженный пейзаж вдруг оживает, вдруг получает красоту и негу, как только глаз, словно далекую, горделиво улыбающуюся красавицу, завидит морскую мягкую, бархатистую синеву. А за своеобразно очерченною гаванью и за широкою дорогою пролива высоко поднимается и заключает картину туманная масса материка.

Пелорский маяк стоит над самою узкой частью пролива[6]. Поездка туда прежде всего знакомит с характером окрестностей Мессины, знаменитых своим плодородием и обилием тех плодов, которые немцы, а за ними и мы, зовем апельсинами, т.е. мессинскими яблоками[7]. Дорога ведет по узкой береговой полосе между морем справа и Пелорскою горною цепью слева. Горы отчасти буры и обнажены, отчасти заросли маслинами и кактусами. Море то отступает, то подле самой дороги разбивает мелкие, нежные волны на мягких скатах белого песка. Отлогие скаты оживлены рыбаками и купающимися детьми. Роскошная темно-зеленая полоса густых апельсинных и лимонных садов занимает узкую равнину между высотами и морем. Сады перемежаются виноградниками, также подобными садам, потому что лозы висят в них гирляндами между обвитых ими древесных стволов. Стены кактусов служат оградами, разделяющими отдельные сады.

Вдоль дороги почти непрерывною цепью тянутся селения, имеющие вид городских предместий. Они состоят из однообразных рядов двухэтажных каменных домиков, заменивших окна балконными дверьми. Пред каждою дверью непременно отдельный маленький балкон, а на каждом почти балконе, в тихий час послеполуденной сьесты, – по спящему безмятежно южанину, подобно младенцу за решеткою детской кроватки.

Изредка плодородная полоса прерывается широкою фиумарою, усеянною мелкими белыми камнями: это высохшее русло весеннего горного потока. Фаро – т.е. маяк и деревня, его окружающая,[8] сверкают вдали яркою белизною из-за самого края лазурного моря. По ту сторону пролива светлеет сквозь туман Реджио, широко раскинувшийся у самых волн.[9]

Башня маяка стоит на краю рыбачьей деревни. С ее высоты открывается более своеобразный, нежели прекрасный вид. Прямо перед зрителем низкий мыс, укрепленный фортом. За полосою моря, в трех верстах от мыса, отчетливо виден гористый берег Аппеннинского полуострова, окаймленный рядом селений. Один из этих городков отличается своеобразным расположением. Он как бы выходит из ущелья, образованного гористым берегом и выступающей в море скалой. Это – Сцилла. Какое имя! С нашей стороны должна была находиться Харибда[10]. Парус, скользящий по энергично вздымающему свои волны проливу, кажется парусом Одиссея[11].

Туман скрывает от нас лежащие на горизонте Липарские острова. Сзади нас соединяет с массою Сицилии довольно узкая полоса ровной земли, занятая густыми виноградниками. Дальше поднимаются Пелорские горы. Море окружает маяк почти с трех сторон, и с трех сторон доносится вверх торжественный шум прибоя, производя неизъяснимое впечатление[12].

II.

Таормина.

Дорога в Таормину ведет снова по плодородной береговой полосе между морем и Пелорскими горами. По мере удаления на Юг, горы становятся выше, каменистые фиумары многочисленнее и шире. Иногда побережная равнина преграждается скалистыми высотами, далеко выдвигающимися в море: тогда лучезарный морской вид, сияющий из вагонного окна, внезапно прерывается мраком туннеля.

Подобно многим другим сицилийским городам Таормина стоит на малодоступной высоте. Поезд останавливается в местечке Джардина[13], протянувшемуся по берегу, у подножия крутых гор. Более часа поднимается в город почтовая коляска по длинным зигзагам белой пыльной дороги, огражденной со стороны обрыва низкою каменною стеной. Склоны гор обильно засажены опунтиями,[14] тем видом кактуса, который дает любимые итальянским простолюдином плоды, называемые индийским фигами и действительно напоминающие вкусом фигу. Безобразными грудами громоздят эти странные дети сухого и вместе жизнеобильного Юга свои толстые, сочные, зеленые овалы, снабженные сверху рядом продолговато-круглых, колючих плодов. Короткие ряды плодов напоминают нижнюю сторону ножных пальцев, а овалы, их несущие – ступню какого-то человекообразного чудовища.

Из-за ограды дороги внизу голубеет море; дальние высоты Калабрии еще не потонули в его волнах. Прямо над нами берег выступает дикими скалами и подводными камнями и далеко простирает в море безлюдный утес Св. Андрея. Над перешейком, соединяющим его с берегом, исчезает в норе туннеля узкая лента железнодорожного пути. Рядом с мысом выползает в море островом дикая груда скал, похожая на гигантскую черепаху.

С противоположной, южной стороны наше внимание приковала спокойная и величавая смелость новых неожиданных очертаний. Линией, медленно, но постоянно поднимающейся вверх от самого морского края и в своем прямом непрерывном протяжении захватывающей огромное пространство, вставала вдалеке видная нам лишь одною своею стороной исполинская гора. Линия подъема внезапно прерывалась, утонув в целом море волнистых облаков. Они скрывали верхнюю часть горы, так что нельзя было предположить, на какой высоте должна находиться ее вершина. Нетрудно было нам догадаться, что гора эта была Этна. Мы сожалели, что не видим ее главы. Наш веттурин[15] (ибо мысли всех были заняты извержением) говорил нам об Этне и о легком землетрясении, незадолго до того испытанном в этих местах. Извержение происходило на южном, отвращенном от Таормины склоне вулкана, и его выдавали здесь только закутывавшие гору густые облака выдыхаемых паров и дыма, да огненное зарево по ночам.

Приближаясь к городу, мы увидели, что он занимает плоскогорие, окруженное скалистыми горами и открытое только со стороны обрывистого спуска к морю. С Севера он прислонен к холму, несущему на себе развалины славного греческого театра. На высоте, господствующей над театром, видны знаки морского телеграфа. Другой утес, возвышающийся над самым городом, увенчан зубчатыми стенами старинного зáмка. Дальше высится новая каменная масса; она поднимается выше других, и край ее вершины висит в воздухе. На этом висящем камне мы различаем дома, целый город. Мы узнаем, что он называется Мола, и недоумеваем, как могут его  парящие в небесах жители поддерживать сношения с землей.

Незадолго до въезда в город с левой стороны дороги появляются отчасти иссеченные в скале, отчасти сложенные из камней продолговатые идущие горизонтально вглубь горы вместилища, квадратные отверстия которых обращены к дороге.  Это – тысячелетние гробы Сарацинов. Некогда, в свою очередь, обладатели многоязычной Сицилии, наложившие на нее свою еще не вполне сгладившуюся печать, они вытеснены ныне даже из этих последних своих владений.[16]

Таормина оказалась лабиринтом грязных и кривых улиц с деревенскими каменными белыми домами, снабженными по стенам частыми отверстиями для прохода воздуха. Главная улица с примыкающими к ней площадями тянется через весь город, внося некоторый порядок в его расположение; но, несмотря на собор и театр, на несколько палаццо и гостиниц, именно эта жизненная вена города и производит характеристическое для Таормины впечатление деревни.

Мы остановились в немецкой гостинице и, в ожидании обеда, пошли бродить по ближайшим окрестностям города. Нам предстали, но в еще более яркой красоте, уже знакомые нам виды. Мы отдыхали на полукруглых каменных сидениях, устроенных на выступе скалы, над мысом Св. Андрея. Вода в глубоко лежащей бухте принимала густой зелено-синий цвет павлиньего пера. Глаз ясно различал с высоты очертания подводных камней и водорослей, колеблющиеся под неспокойною сеткою волн. Мы нашли близь города немало развалин римских гробниц и, описав полукруг по краю плоскогория около высоты античного театра, вернулись в город с Юга по узкой тропе с каменными нишами, изображающими для пилигримов последовательные моменты Христовых страстей.

Все время перед нами синела величавая, исчезающая в облаках Этна. Она была отделена от нас сначала рядом холмов, потом обширною равниной, зеленеющею как бы лесами и усеянною белыми селениями. Сицилийский пейзаж оставляет новое и своеобразное впечатление. Он полон простора и силы; линии смелы и широки; краски горячи и ярки. Природа не наряжается и не рисуется, как на других побережьях Средиземного моря. Она здесь серьозна и мужественно-прекрасна.

Возвратясь в город, я решил осмотреть так называемую Навмахию, остатки какого-то римского здания (вероятно, бань) и, хотя в сопровождении маленького  аборигена, но только после долгих блужданий и расспросов нашел в одном винограднике длинную римскую стену с целым рядом полукруглых как бы статуарных ниш. Результат моих поисков не соответствовал потраченным усилиям. После обеда с отличным и очень темным местным вином, которое, как и прочие вина из окрестностей Этны, так крепко, что Сицилийцы не пьют его иначе, как с водой, возобновляя таким образом античный обычай, – мы отправились, наконец, уже почти на закате солнца в знаменитые развалины греческого театра.

Я не буду с археологическою обстоятельностью и точностью описывать эти замечательные руины. Театр был построен Эллинами и перестроен Римлянами. Вогнутое полукружие холма сохранило по верхнему краю остатки стены, но почти не сохранило по склону каменных ступеней, служивших сиденьями для зрителей и разделявшихся радиусами лестниц на девять клинообразных отделений. Орхестра, полукруглое пространство внизу, между передними, почетными рядами зрительных мест и просцениумом покрыта обломками мраморных архитектурных частей. Здесь при Греках стоял жертвенник Диониса и мерно двигался в священной пляске трагический хор; при Римлянах, когда хор вышел из употребления, здесь сидели почетные гости городской общины.[17] В орхестру ведут две большие арки, проделанные в пристройках, примыкающих с обеих сторон к полукружию холма; эти здания заключали в себе между прочим уборные актеров.

От сцены остались, конечно, только каменные основания, на которых покоился деревянный пол. Поперек ее, по продольной оси театра, едва возвышаясь над землей, доходит до самой орхестры подземный свод, назначенный для стока воды. Узкая полоса античной сцены,[18] соединяющая по прямой линии оба конца театральной дуги, прислонена сзади к большой кирпичной стене с двумя полукруглыми воротами для прохода актеров и многими полукруглыми нишами для статуй, пред которыми, на возвышенном цоколе, стояла серая мраморная коринфская колоннада. На месте остались только нижние части ее столбов; но три колонны уцелели вполне, и две из них еще несут обломок архитрава. Подле них, на более низком основании, но превосходя их высотой, поднимается также совершенно целая коринфская колонна, одна из тех, которые были поставлены по сторонам ворот[19].

Стена распалась по средине, образовав обширное отверстие: обстоятельство, чрезвычайно благоприятное, если не для археологии, то для открывающегося из театра вида, которому я не знаю подобного по оригинальности и поэзии. Чрез широкую брешь стены, за остатками помоста, на котором возвышался внешний портик, за зелеными главами садов, в далекой глубине, синеет море, окаймленное по берегу серебряною пеною.[20]

Мы сели на высоте холма, над верхними рядами зрительских мест по средине полукружия[21]. Пред нами, за живописными развалинами театра, простиралась лазурная равнина залива, ограниченная справа широко раскинувшимися основаниями Этны, а дальше – полосой берега, уходящей в беспредельное пространство. Сзади нас возвышались утесы, стерегущие Таормину. Справа, за городом, за грядами высот, за зеленою равниной Алькантары во всей красоте своей поднималась Этна. Облака на этот раз легли ниже по ее склонам и открыли ее вершину: она, казалось, царила в недосягаемой вышине. Мы представляли себе вулкан ниже. Одна сторона вершины белела снегом. Лениво собирались и курились над ней тонкие клубы белого дыма.

Если мы оборачивались спиной к театру, пред нами открывался новый далекий вид и как бы новое море. Мы видели в глубине пред собой другой залив. Огромной дугой обходила его горная цепь сицилийского берега. Горы надвигались к самому морю, и узкая береговая полоса была отсюда едва заметна.  На морском горизонте плавал эфирною тенью высокий силуэт Калабрии. Сидя на краю обрыва, на сухой траве, между кустами кактусов, мы не могли отвести глаз от этой двойной картины.

Между тем как горные тени постепенно росли и густели в глубине театра, развалины оживились двигавшимися по орхестре женскими фигурами. До нас отчетливо доносилась негромкая беседа проходивших женщин. Еще раньше повторили мы здесь опыт, произведенный нами полгода тому назад в Южной Франции, в римском театре Оранжа. Акустическое устройство древних сцен было так хорошо, что два собеседника, из которых один стоит в орхестре, а другой находится над верхними ярусами рассчитанного на десятки тысяч зрителей и раскинувшегося  под открытым небом театра, могут удобно разговаривать между собою, не возвышая голоса, и ясно слышать не только речь друг друга, но даже отчетливый шепот.

Женщины, которых мы видели, были работницы, очищавшие развалины от сорных трав. Они медленно проходили чрез орхестру и несли на голове высокие корзины. Как статуи, как кариатиды, стройно и прямо держались они, и их голова оставалась неподвижной. Они ступали ритмически и плавно, и мы воображали, что это были женщины греческого хора. В самом деле, они были похожи на тех шесть бронзовых [актрис] танцовщиц геркуланского театра, которые украшают теперь большую залу бронз Неаполитанского Музея.[22] Их осанка и поступь были родственны величавому и спокойному танцу греческой трагедии, и их простые одежды так же, как на тех статуях, свешивались почти без складок вниз, позволяя отчетливее следить за ритмом движений.

Наши мысли перенеслись на сценическое искусство и драматическую поэзию Греков и, казалось, что самая картина настраивала душу в тон великой [греческой] античной трагедии. Не замечательно ли, что Эллины располагали свои театры в дикой и живописной местности, на едва досягаемых высотах, там, куда не достигал житейский шум и прозаическая суета, в виду моря, в виду уединенных горных вершин? Жители древнего Тавромения,[23] поднявшись в эту священную обитель Диониса, имели пред глазами ту же знакомую и родную местность, но местность, преобразованную так, как это бывает только в горах, где каждая новая точка зрения и каждый уступ горы совершенно изменяют физиономию открывающегося с высоты вида. Пред древними зрителями лежала не их привычная Таормина, но идеальная местность, вместе знакомая и новая, вместе близкая и настолько отдаленная, насколько далеко кажется с пустынной горной вершины населенная людьми юдоль. Глаз видел только красоту и величие окрестного мира, и душа забывала то, что покинуто внизу, и забывала себя, чтобы беззаботно и бескорыстно отдаться очарованию новой идеальной жизни и буре иных углубленных и очищенных поэзией страстей.

Античная трагедия искала возбудить сострадание и страх. Зритель созерцал страдание героя и содрогался пред темной судьбой, которая правит жизнью людей, неисследимая, неведомая, неумолимая. Но вместе с тем эта трагедия держала в узде дикие порывы гнева и отчаяния. Едва приподняв завесу, скрывающую от людских глаз мрак и ужас, на которых зиждется мир, они приковывала внимание зрителя к величию героического страдания, к разумному порядку человеческой жизни, к ясной красоте земного дня. Нравственный урок, преподаваемый ею, был урок самообладания, сдержанности и меры: и эллинский дух умел хранить великую скорбь и великий пламень под покровом ясного и гармонического спокойствия[24].

Как соответствует такому настроению величавая красота этого серьезного пейзажа и эта громадная, но спокойная Этна, питающая внутри, под светлой тишиной своих отлогих склонов, сдержанный в беспредельных пещерах и мрачных безднах, бесконечный, всеразрушительный пожар! Недаром у древних трагический миф был связан с этой огнедышащей горой. Зевс низвергнул восставшего на небожителей Тифона и бросил на него Этну: напрасно мятежный гигант колеблет покрывшую его темницу, выдыхает из нее пламя, мечет к небу скалы и льет огненные реки… Картина, открывающаяся из Таорминского театра, настраивает душу зрителя трагически, и едва ли античная Мельпомена нашла где-либо обстановку, более соответствующую ее вдохновению, нежели в этом месте.

Мы возвратились домой, когда уже стемнело, и поднялись, по итальянскому обычаю, на плоскую кровлю дома, чтобы еще раз кинуть взор на окружающие нас места. Окрестные скалы потемнели и надвигались со всех сторон на город зловещими черными громадами. Вдали, погасив свои краски, еще отливало металлическим блеском море. Из-за склона Этны, значительно ниже темной вершины, вырывалось огнем и багровым сиянием зарево как бы от огромного пожара.

На рассвете следующего дня я опять пошел в развалины театра и опять сел на вершине холма, откуда можно озирать оба залива[25]. Солнце еще не восходило; но за морем лиловые горы Калабрии уже вырисовывались резкими чертами на золотисто-палевом фоне неба. В глубине театра лежала голубоватая мгла; но живые кариатиды уже стройно двигались по орхестре, как действующие лица какой-то безмолвной драмы. Вершина Этны очистилась и бледно розовела. Пред восходом солнца весь мир вокруг меня и подо мною, казалось, был полон торжественного ожидания. Снизу доносились мерные вздохи моря. С каждой минутой его голубоватая поверхность становилась ярче и красивее. С каждой минутой густел румянец на светлеющей вершине Этны. Яркие розовые лучи, посылаемые ей еще незримым для меня солнцем, спускались по ней ниже и ниже. Казалось, пурпурное сияние медленно стекало с ее царственной главы, как священный елей.

Нетерпеливо ждал я появления солнца, и мне вспомнились слова Гёте: «Посмотри наверх! Исполинские вершины гор уже возвещают наступление самого торжественного часа. Они имеют право раньше наслаждаться [божеств<енным>] вечным светом, который лишь позднее нисходит к нам. Но вот уже новый блеск и отчетливая ясность сообщены зеленым луговым скатам; и это совершилось по ступеням… И вот, выступает оно само!…»[26].

Солнце быстро поднималось, как шар расплавленного золота, из-за туманно-фиолетовых вершин Калабрии. Море ярко и весело засинело вокруг, и его волны заиграли пред солнцем золотистыми арабесками. Чрез несколько минут все сияло спокойным и свежим сиянием утра… Скоро мы покинули несравненную Таормину. Мы нетерпеливо стремились скорее достигнуть самой Этны и увидеть извержение.