Харкевич, Адриан Ксенофонтович («Русская Флоренция»)

Адриан Ксенофонтович Харкевич прожил бóльшую своей жизнь в Италии, во Флоренции, став одним из этих эмигрантов, про которых можно сказать, что не они оставили Россию, а Россия «оставила» их (заметим, что и сам мемуарист эмигрантом себя не считал).

Он родился в семье священника 13 (25) августа 1877 г. в селе Голыши Волынской губернии, и принадлежность к духовному сословию определила и его выбор профессии, и жизненный путь. После учебы в духовной семинарии в Кременце, в 1902 г. он заканчивает С.-Петербургскую Духовную академию, со степенью кандидата богословия, и одновременно – Императорский Археологический институт. Талантливому выпускнику предложили место за границей, в Италии, и, получив его согласие, в сентябре 1902 г. назначили псаломщиком при посольской церкви в Риме, а ровно через год перевели в церковь во Флоренции, как выяснилось позже – навсегда. В городе на Арно он нашел сложившуюся русскую колонию, самыми яркими представителями которой были Демидовы князья Сан-Донато. Здесь же он обрел семью, женившись на Анне Левицкой, дочери настоятеля храма, маститого протоиерея о. Владимира. Свой талант Харкевич поставил на службу церкви, а точнее – ее хора (имея все данные для духовной карьеры, он не принял священнический сан, ясно отдавая себе отчет – как рассказывала его дочь Нина Адриановна [см. о ней в этой же рубрике «Русские в Италии»] — в крупных недостатках характера, в первую очередь, в раздражительности и язвительности, что подтверждает и ряд пассажей из его Дневника). Относительно спокойную жизнь общины перевернула революция: содержать псаломщиков стало роскошью, и в 1923 г. должность Харкевича (и его коллеги В.И. Ярцева) была упразднена (в 1925 г. его все-таки назначили «вольнонаемным регентом»). Начались поиски «хлеба насущного»: Харкевич использует как свои профессиональные навыки, занимаясь концертной деятельностью, так и всевозможными приработками — вместе со своей семьей он устроил, например, русскую чайную. О возвращении в Россию, где начались гонения на Церковь, конечно, не могло быть и речи. Горечь тех лет, осознание нереализованности талантов, напряженность отношений среди обездоленных беженцев выплеснулись и на страницы Дневника.

Страстный патриот, Харкевич – один из активнейших членов русского землячества. Он помогает деятельности новой организации «Русская колония в Тоскане», выступает с речами и докладами, публикует статьи в местной итальянской прессе, переписывается с видными деятелями эмиграции. Главнейшим его занятием остается духовная музыка, и не только ее исполнение, но и сочинение: его произведения, числом около трех десятков, исполняют во многих зарубежных храмах – наиболее известными стали «Херувимская № 3» и «Отче Наш» (последнее написано в память сына). Пробовал Харкевич силы и в светской музыке, сочинив несколько романсов на стихи Лермонтова, Пушкина, Шевченко и «малороссийских песен».

17 декабря 1961 г. Адриан Ксенофонтович скончался и был погребен на флорентийском некатолическом кладбище Аллори, рядом с супругой Анной Владимировной, на семейном участке Левицких. На его могильной плите стоит: «Псаломщик и регент хора при русской православной церкви с 1904г. по 1991 г.». В 1999 г. в этой же могиле упокоилась его дочь Нина.

…С творчеством Харкевича меня щедро познакомила именно Нина Адриановна, предоставив мне возможность работать в своем домашнем архиве (с 2011 г. он находится в Библиотеке-Фонде Русского Зарубежья им. А.И. Солженицына).

Впервые мне довелось рассказать об Адриане Ксенофонтовиче русским читателям в 1997 г. при публикации его яркой Пушкинской речи, четко показавшей, что у эмиграции был свой «несоветский» и даже «антисоветский» Пушкин; см. Харкевич А.К. Пушкинская речь / публ. М.Г. Талалая // Христианская культура. Пушкинская эпоха. № 14, 1997. С. 46-50.

Позднее его многочисленные тексты, обнаруженные мною как в семейном архиве, так и в архиве русской церкви, послужили мне для реконструкции русской церковной жизни в Италии. Его Помянник, с кратким описанием флорентийского некрополя был опубликован в: «Русский некрополь во Флоренции» // Русско-итальянский архив № VIII / под ред. К. Дидди и А. Шишкина. Салерно, 2011. С. 297-324. Ценные заметки по Демидовым князьям Сан-Донато вошли в: «Последняя из Сан-Донато. Княгиня Мария Павловна Абемелек-Лазарева, урожденная Демидова» (М.: Издательский центр «Концепт-Медиа», 2010).

Наиболее интересное его произведение — Дневник — опубликовано в: Талалай М.Г. «Русская церковная жизнь и храмостроительство в Италии». СПб.: Коло. 2011. Стихотворение – как эпиграф – публикуется впервые. 

ВИФЛЕЕМСКАЯ НОЧЬ

Вечерело. От дальних гор повеяло дыханьем зимней ночи,

Два путника спешили вифлеемскою стезей,

Усталые и в бедных одеяньях.

В их ликах тайно отражалась

Молчанием хранимая тревога,

Но взоры чистые сияли

Лучами неземного света.

То были: дивный старец Назарета

И с ним Святая Дева.

Покорные могучего царя веленью

Они вошли во град,

Что был родным их праотцам и дедам.

Но в Вифлеем стекалось множество

Таких же, как они, пришельцев,

И не нашлось там ни единой горницы,

Где был бы и для них покой и отдых,

И вот они опять — вне града,

В пещере — печальной и убогой…

Но точно красная палата вертеп им показался!

Пречудная в нем совершалась тайна…

И зазвучала в небесах о ней архангельская песня.

Внимая ей, спешат к вертепу пастыри

И видят: озаренные сияньем ясли

И в них Предвечного Младенца.

В смиренном преклонении стоят пред Ним

Святой Иосиф и с ним Божественная Матерь.

Водимые невиданной звездой

Грядут ко отрочати

Премудрые волхвы востока,

Неся священные дары.

…………………………………

"Христос рождается — восславим!"

"Христос с небес — идем во сретенье Его!"

"Христос на земли, чтоб вознести нас к небу!"

"Воспойте ж, люди и земля!"

"С веселием воспойте,"

"Ибо Он прославился!"

………………………………..

И чудится, что ныне… все та же в небесах

Звучит архангельская песня:

"Слава, слава в вышних Богу!"

Да будет мир по всей земле!

Среди людей… благоволенье!"

…………………………………………….

Пойдем на зов! Пойдем и мы к Христу

И принесем Ему дары

Любви и умиленья.

Флоренция , 6/19 декабря 1938 г.

 

Адриан Харкевич

ДНЕВНИК

Вместо предисловия

Православный христианин, приступивший к причащению Св. Таин, обязательно слушает, а то и повторяет, слова: "Ты еси Сын Божий, пришедый в мир грешные спасти от них же первый есмь аз". Это утверждение, на этот раз незавидного первенства, вполне понятно: каждый кающийся знает и сознает прегрешения во всей их совокупности и, так сказать, всеобъемлемости потому, что если он оглянется на свое прошлое, на свои дела, при свете совести и с приложением к себе пятой главы (начиная с 21 стиха) Евангелия от Матфея, то не сможет уклониться от самообвинения во всех прегрешениях, как они и перечисляются в молитвах перед Причастием: "И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю", так изобразил состояние кающегося грешника наш великий Пушкин, столь далекий для нас в своей гениальности и столь близкий каждому из нас своим сердцем. "Да, да! я воистину грешник", чувствует кающийся и недостоин ближних моих, так что самая мысль и житейская привычка судить и осуждать ближнего своего неприемлема и далека от кающегося сердца.

Но каждый из нас не только отдельное лицо, замкнутая в себе личность, но и часть общества, слуга общественных интересов и потребностей, сотрудник таких же слуг и вместе с ними несущий на себе ответственность за общее дело. Тут положение меняется. Общественный слуга уже не личность, он не может упускать и прощать до семидесяти семи и более раз, если видит брата, согрешающего не против него лично, а против общества, против церкви и т.д.

Пишущему эти строки суждено было поступить на церковно-общественное (общественное по званию причта и члена прих. совета) служение со студенческой скамьи и оставаться в нем почти до конца дней своих. И если с 1903 по 1922 г. на его долю выпало редкое преимущество служить под руководством приснопамятного прот. Владимира Левицкого и в сотрудничестве с таким ценным во всех отношениях и достойным благодарной памяти, как его, ныне уже покойный, коллега по СПбургской Духовной Академии, Василий Ильич Ярцев, то с 1922 г. ему же пришлось служить в условиях диаметрально противоположных.

Среди нахлынувших беженцев, явившихся сюда в роли не столько прихожан, сколько "прохожан" ("сегодня здесь, а завтра там"), создались настроения предвзятого недоверия к прежним порядкам, поддержанные группой прежних сторонников знаменитого расстриги экс-монаха, экс-епископа Путяты, когда-то притеснявшего прот. В. Левицкого, пошли сплетни, клеветы на достойного пастыря, пошли бесхозяйственность, самоуправство, интриги (при содействии и потакательстве друзей из епархиального управления), постоянное разрушение хора и благолепия, упразднение доходных концертов, удаление, по заведомо ложным доводам, причетников (чтобы дать место своим человечкам), обиды и моральные, и материальные, особенно В.И. Ярцеву, периодические притеснения прекрасного сторожа Дзерини, с попытками ликвидировать и его — это только цветочки, ягоды же отличались таким уродством, что о них не приходится упоминать.

Тут уже не могло быть и речи об умолчаниях, прощениях, подставлениях и другой щеки потому, что дело шло не о личном, а об общем, — надо было отстаивать от случайных вершителей судеб прихода, незнакомых с обстановкой и традициями, нередко подверженных капризным настроениям (сколько среди них было бар из мужиков и мужиков из бар!); — надо было отстаивать и хозяйство, и благолепие, и достоинство, и — увы! — даже просто приличие… Сколько лжи, сколько подвохов было пущено в ход, чтобы заставить замолчать тех, кто старался образумить, остановить "разрушителей", как их назвал незабвенный Н.Н. Лохов, с грустью взиравший на пагубные явления в приходе, хотя лично он в нем не числился. Приход наш небольшой, но пагуба иногда принимала очень широкие размеры, начиная с комического недомыслия и кончая проявлениями психопатологии. Думается, что ни один приход не пережил таких потрясений и уродств, как флорентийский, и чтобы изобразить их — надо было обладать кистью Гоголя и резцом Достоевского, а не обывательским пером пишущего эти строки.

"Дневник" не точное заглавие хроники описываемых событий; он составлен из разновременных заметок и не может претендовать ни на строго хронологическую последовательность, ни на прагматическую связь; когда эти заметки приводились в порядок, ко многим отмеченным в них случаям поневоле пришлось прибавить такие же, случившиеся гораздо позже; многие факты, упомянутые без подробностей, потом описываются полнее, отсюда повторения; наконец, часто приходится говорить о вещах, лично касающихся автора этого дневника, но это неизбежно потому, что с ним, как с причетником и регентом хора, было связано многое, относящееся к благолепию богослужения и к, столь важным для интересов прихода и беженцев, концертам.

<…>

Будь нечто подобное перед глазами пишущего в самом начале его служения, он знал бы, чего можно ожидать и на этом — священном! — пути, проявил бы меньше наивной доверчивости, непредусмотрительности и полемических волнений и ошибок. Не представляется возможным, чтобы повторились во Флоренции, или в другом месте, подобные описанным искушения, но… все возмлжно, "возвращается ветер на круги своя", особенно ветер, вздымаемый врагом рода человеческого.

Еще два слова. Нередко при разговоре "о всех сих приключающихся", слышишь: "да, да! все это очень грустно, но, знаете, все эти деятели уже покойники и стоит ли об этом рассуждать?" Это прямо удивительно! Ведь говорится именно о "деятелях", а не о простых обывателях. Этак, пожалуй, надо бы всю историю зачеркнуть: ведь все деятели минувших времен уже покойники, но дела их — добрые, больше же недобрые — остались, отразились на жизни и продолжают так или иначе влиять на ее ход. В данном случае имеется еще один повод к изображению событий и характеристике лиц, а именно: эти лица стеснялись осуждать покойного создателя флорентийского храма прот. Левицкого, даже записывали некоторые осуждения в протоколы прих. заседаний; затем, в тех же протоколах имеются архи-вздорные строки по адресу покойного В.И. Ярцева и нашего хорошего сторожа Дзерини; наконец, еще и теперь по приходу гуляют запоздалые сплетни, хотя авторы их давно отсутствуют, почти в полном составе, из Флоренции. Добрая слава лежит, а худая бежит; надо эту худую остановить, надо обо всем и обо всех сказать правду, особенно о тех, кто сеял неправду, дабы и другим неповадно было.

ДНЕВНИК МНОГИХ ЛЕТ

"Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет"

ГОДЫ 1903-1920

После года службы при римской посольской церкви, пишущий эти строки был переведен "для пользы благолепия" к церкви Флорентийской. Вероятно, этот мотив к переводу надо понимать в том смысле, что переводили его во Флоренцию для изучения благолепия, а не для того, чтобы он сам способствовал еще большему благолепию флорентийской церковной службы: тут нечего было усиливать или добавлять, т.к. местное благолепие находилось на уровне самого высокого достижения. Придуман был этот нелепый термин "благолепия", по всей вероятности, самим римским архимандритом Владимиром Путятой (в поведении своем даже распутятой), который летом 1903 года использовал все свои петербургские связи для того, чтобы освободиться от своих причетников Покровского и Харкевича. Оба они были кандидатами СПбургской Императорской Духовной Академии, и соответственная осведомленность в богословских и церковных вопросах роняла, конечно, престиж настоятеля, недавно оставившего Преображенский полк и мало усвоившего из духовной мудрости за двухлетний срок пребывания в Казанской Духовной Академии. На место двух бывших причетников он привез в Рим целый табор "казанских сирот" из тамошних семинаристов. Некоторые из них попали даже в хронику римских газет, и в хронику весьма скандальную…

Не то было во Флоренции. Настоятельствовал митрофорный протоиерей Владимир Иванович Левицкий, магистр СПбургской Духовной Академии, прослуживший 11 лет настоятелем ниццкой церкви, а с 1878 года перешедший во Флоренцию. Чтобы дать представление об этом маститом священнослужителе, надо бы обладать даром Н.С. Лескова, или составить целую монографию. Здесь приходится ограничиться общими чертами для обрисовки этого выдающегося представителя заграничного духовенства. Человек выдающихся дарований, высокообразованный, самостоятельный и властный, строгий и справедливый; замечательный писатель, изобразивший в своем труде "Современные стремления папства" политику Ватикана с исчерпывающим пониманием вопроса; вдохновенный и художественный оратор, удививший образностью своих проповедей такого "златоуста", как знаменитый А.Ф. Кони; благоговейный совершитель богослужений, соединявший с простотой и спокойствием редкостное величие, которому способствовали патриархальное благообразие, и необычайный по тембру и диапазону голос (бас) — вот черты и подробности впечатления, которое оставалось у знавших покойного пастыря флорентийского прихода.

"По множеству болезней" своих и семейных горестей (из пяти чад осталась одна лишь дочь), о. Левицкий не мог проявить своих дарований в соответственном масштабе и остался навсегда во Флоренции, отказавшись от настойчиво предлагавшегося ему настоятельства в Париже. Удерживала его во Флоренции и заветная мечта построить Православный храм в той именно Флоренции, где 500 лет назад был произведен соблазн так называемой флорентийской унией.

25 лет, посвященных на усиленные старания по сбору средств на построение и на многолетнюю борьбу с бюрократическим саботажем построения со стороны наших дипломатов, закончились полной победой о. Левицкого, поддержанного, наконец, послом А.И. Нелидовым. Этот православный русский "болярин" сразу понял и оценил как самою идею построения, так и личность его инициаторов. Согласно намерению о. Левицкого и архитектора, академика Преображенского, решено было создать во Флоренции не столько приходской храм, сколько благолепный памятник Православия, хотя бы он и превышал потребности флорент. прихода. Но прихожане из "вояжировавших" по заграницам бар находили и величие храма, и московский стиль ненужными и неподходящими для Флоренции. Но решительная поддержка, оказанная о. Левицкому послом Нелидовым, опрокинула оппозицию разных "petits comite`s" местной колонии, и прекрасный храм во славу Православия красуется в одном из лучших районов Флоренции, привлекая многих туристов своим благолепием в невиданном ими стиле.

Благолепию храма соответствовало вполне благолепие службы при пении гармоничного хора, налаженного стараниями настоятеля и его дочери. Основание хора тоже не обошлось без противодействия.

Словом, каждое разумное начинание о. Левицкого подвергалось пересудам, критикам со стороны скучавшего барства, перед которым он держал себя без угодничества и лести. Он шел по раз избранному пути, не считаясь с "особами", в деле церковном малосведущими, а то и совершенно к нему равнодушными. Конечно, ему этого не прощали, и сплетни о его самовластии, неуживчивости, "заинтересованности" в построении храма [1] и т.п. распространялись "надменными потомками известной подлостью прославленных отцов" (по словам Лермонтова, хорошо знавшего эту публику). Зато полное доверие оказывала о. Левицкому Е.П. Демидова, которая, по примеру своего безвременно скончавшегося мужа, щедро помогала построению храма и передала его создателю в разное время около 80.000 лир (8 миллионов по курсу 1947 г.).

(Примеру своих родителей следовала и дочь их, княгиня М.П. Абамелек-Лазарева, всегда внимательно относившаяся к его ходатайствам. Правда, что ходатайствовал он лишь в случаях, не вызывавших никакого сомнения. И не только тогда, когда речь шла о нуждах храма. Суровый и замкнутый по виду, о. Левицкий обладал отзывчивым сердцем, всякое горе и страдание находило в его душе христианский отклик и, когда его личная помощь не могла покрыть нужды просителя, он писал в Пратолино: не было случая, чтобы на его призыв не ответили щедрым пожертвованием).

<…>

На 36-м году служения во Флоренции о. Левицкий, сдавший посольству всю отчетность, до последнего чентезима, о построении храма — отчетность посольством проверенную и одобренную, на 36-м году подвергся инсинуациям, клевете и контролю авантюриста Путяты, который свое церковное хозяйство в Риме, по свидетельству своего преемника, довел до разорения. И посольство поддерживало его… потому, что, как говорят малороссы: "чужее бачить (видит) пид лисом, а свого не бачить пид носом".

Надо сказать, что некоторые прихожане хорошо разбирались в личности и поведении Путяты, как, например, человек оч. острого ума, соединенного с самой свободной откровенностью, гусарский генерал А.В. Олсуфьев. Однажды о. Левицкий, которого граф Олсуфьев весьма почитал, спросил по дружбе: "скажите мне, граф, не знаете ли вы, что побудило преосв. Владимира решиться на такой переворот в жизни: из гварлии под клобук?" — "Да очень просто, дорогой батюшка! В гвардии сколько лет он был бы еще капитаном, а в вашем ведомстве, как видите, он сразу стал генералом!" Любил иногда старый генерал и кольнуть владыку. Помнится, на обеде в честь владыки у Скаржинских, пользуясь всеобщей паузой, гр. А.В. Олсуфьев вдруг заметил своим голосом командира: "А знаете, владыка, вашему полку новую форму дали". Надо было видеть, с каким лицом Путята промолчал на эту шпильку.

Для Путяты, барина и гвардейца, о. Левицкий был чем-то вроде старого фельдфебеля. Этот "фельдфебель" осмелился уличить Путяту, духовного генерала, перед таким высоким чином, как посол Нелидов, в незнании церковного чина, даже больше: в его бесцеремонном изменении. Понятна обида и мстительность гордого гвардейца, лишь прикрывшего свои бесславные замашки монашеской рясой. Но как могли поверить его мстительной клевете даже чины посольства — это прямо загадка.

Впрочем, едва ли будет преувеличенным предположение, что в традициях высшего класса имелись элементы для такого легковерия. Кто же не знает, какие состояния наживались всякими железнодорожжными концессиями, поставками, постройками? Так вот, если такие казусы встречались в истории благородного сословия, то почему было бы не допустить таких же поползновений со стороны людей, к благородному сословию не принадлежащих?

Когда скончался столь известный в свое время прот. Иосиф Васильев, настоятель парижского прихода и создатель храма на rue Daru, то его высокопоставленные поклонники никак понять не могли: почему так мало (всего 3.000 рублей) осталось архимногочисленной семье покойного, если "он строил парижский храм?" О. Левицкий (между прочим, зять о. Васильева) построил флорентийский храм… ergo вел дело с большой выгодой для себя лично… Какие же могли быть тут сомнения?

<…>

"По плодам их познаете их": когда в 1921 г. было введено, по упразднении посольства в Риме, приходское устройство, то о. Левицкий передал приходу 30.000 лир, им собранных, сбереженных, переданных ему в личное распоряжение на церковные нужды пожертвований от его почитателей: Юрия Нечаева-Мальцева, князя М.С. Волконского, графа А.В. Олсуфьева и др. Интересно отметить, что вышепоименованные жертвователи не имели особенного влечения к щедрости и, например, граф Олсуфьев, при обращении к нему о. Левицкого с просьбой подписать свою лепту на построение храма, откровенно заявил: "я человек скупой, и скупость у меня с одной стороны наследственная, а с другой — тоже благоприобретенная"… А впоследствии, когда он узнал ближе флорентийского настоятеля, то сам же напоминал ему о подписке на церковные нужды: "Что же это, о. протоиерей? Мы собираемся уезжать, а вы нам подписного листа на хор не показываете? Этак, пожалуй, с нас ничего и не получите…"

Так вот, какой "порядок" был в хозяйстве церкви римской и какой "беспорядок" в церкви флорентийской; как отличался владыка Путята на первых же шагах своего, так позорно законченного архипастырства и с какими нравственными пигмеями пришлось о. Левицкому вести изнурительную и мелочную борьбу.

Действительно, вся эта путятова плеяда: Крупенский, Нарышкин, Струков, Скаржинский, Фитингоф и tutti quanti — чем себя заявили они, что сделали для России или для Православия? Что им Церковь? Лишь молебно-панихидное удобство! Не будем называть имени некоего 80-летнего члена Государственного Совета, но нелишне привести его ответ о. Левицкому на его преположение (в случае, если бы флорентийскую церковь изъяли из ведомства Мин. Ин. Дел) обратиться к Государю с просьбой принять ее, ввиду всем известной важности ее (флорентийской унии!) под свое покровительство: "На кой черт Государю ваша церковь!" — закричал престарелый вельможа… Можно ли идти дальше! Конечно, церковь это не клуб, не дворянское собрание и т.п. А вельможа сей притом еще был известен, как выдающийся специалист по христианской археологии…

<…>

Среди его забот и стараний на пользу богослужебного благолепия особенное внимание было обращено на усовершенствование хора. В 1913 году начались выступления хора и в концертах, принесших столько пользы церкви, русским и итальянским инвалидам и беженцам.

Особенно блестяще было выступление хора в Венеции, куда он был вызван Вел. княгиней Марией Павловной на освящение русского павильона художественной выставки. После освящения, по желанию присутствовавших венецианцев, был дан концерт в покоях Вел. княгини.

Но если спокойно в церкви, то, с вступлением России в войну, одолевала старца-настоятеля все более и более нараставшая тревога за судьбы Родины и Церкви. Настали роковые годы, которые, заодно с немощами преклонного возраста, потрясли ослабевший уже организм. В исполнении своих обязанностей он стал нередко обращаться за помощью к римскому собрату, достопочтенному архимандриту Симеону, с которым его связывала зародившаяся с первой встречи сердечная дружба и взаимное уважение. Пришлось, наконец, подыскивать постоянного помощника, и такового обрели в лице беженца, иеромонаха Андрея (Демьяновича), дальнего родственника самого о. Левицкого и племянника его товарища по школьной скамье, знаменитого проф. А. Будиловича.

Сей монах приютился в Бари при Русском доме; служил там мало, бедствовал много, и архим. Симеон посоветовал о. Левицкому принять его к себе в помощники. Иером. Андрей слушал лекции в одном-другом заграничном университете, т.к. матушка его в заботах о здоровьи единственного сына, все время возила его по заграницам; два года перед войной он, однако, провел в Московской Дух. Академии. Прибыл он во Флоренцию в декабре 1919 г. Впечатление, им произведенное, было вполне благоприятное; в обращении чувствовались, быть может, преувеличенная мягкость и даже робость. О. Левицкий обласкал его и как собрата, и как родственника; содержание было ему обеспечено в размере тогдашних 500 лир, плюс половина настоятельских доходов, т.ч. в дешевой Флоренции можно было зажить с некоторым комфортом. Несколько иное впечатление произвела его матушка, вдова варшавского протоиерея, прежде всего своим униатофильством, а затем и своим тоталитарным режимом по отношению к всепокорнейшему сыну. Ни одного слова, ни одного движения, так сказать, motu proprio. За столом он сидел, точно младенец и, при несколько хилом виде, похож был на цыпленка, только бородатого. Материнское униатофильство, конечно, отразилось и на нем; свидетельствовала об этом его переписка с шефом униатов, митроп. львовским Андреем Шептицким. Матушка прямо афишировала свое униатофильство (и это перед о. Левицким, питомцем митр. Иосифа Семашки!), афишировала настойчиво, бесцеремонно, почти гордилась им; гордилась она еще одним обстоятельством: "целибатом" своего сына, о чем повторяла кстати и совсем некстати, причем сын опускал стыдливый взор, и щеки его покрывались легким румянцем, подтвердающим то состояние невинности, которым едва ли мог похвастаться кто-нибудь из внимавших этим гимнам целомудрия. Это было, конечно, хорошо, необычно, весьма почтенно, хотя, может быть, не в меру откровенно. Что было менее почтенно, так это его оптимистическое отношение к большевизму, который он рассматривал с гегельянской точки зрения и утешался фатализмом диалектического процесса.

<…>

Такое бесчинство никогда не могло иметь места при о. Левицком, который строго призывал к порядку всех, пытавшихся обратить храм в светский салон. Нельзя не остановиться с особенным вниманием над этим фактом, столь не вяжущимся с тем религиозным пробуждением и чаяниями веры, о которых так много говорилось и говориться в русском рассеянии. Конечно гром грянул и начали креститься, но до Христианской церковности и возрождения веры, надо признаться, дистанция пока огромного размера. Красноречивейших примеров этому хоть отбавляй. Возьмем одну супружескую чету: он князь и экс-бюрократ высшего ранга, усерден к храму, она богомольна, и суетна по-светски; за службой в хроническом коленопреклонении, но тут же, в той же позе, смотришь, читают оба, на виду у всех, оставленное им кем-то из друзей "Общее дело" (газета Бурцева); многие практиковали некий дуализм: усердие к церкви и к кабаку; некоторые особенно усердно молились, но держали себя строго в стороне, знать никого не хотели и молились по образцу когда-то описанной А.А. Столыпиным "тети Мани": "Господи, отними все у всех и отдай моему Коленьке"; наконец, была группа из bien ne’s, куда доступа простым смертным не было, где говорили между собой только по-французски, т.ч. хотелось сказать им: "здесь русский дух, здесь Русью пахнет et tout le monde y parle fqancais". Все почти жили в лихорадочном ожидании чуда на Родине, где большинство из них так много начудили (некоторые особы даже в компании в Распутиным!), жили в припадке какой-то тавматомании, в уверенности, что патрон св. Руси святитель Николай, он-то и совершит это чудо, т.ч. и молебны все были обращены к его заступлению; "он тех поразит, а нас спасет", были уже поразительные случаи: у одного беженца не было ни гроша, он помолился свят. Николаю и на другой день нашел на улице 100 лир; одна беженка долго оставалась без известий о дочери, жившей в Париже, помолилась преп. Серафиму Саровскому и на другой день письмо из Парижа! "так наши угодники спасут и нашу Родину". Когда умер Ленин, то кой-кому хотелось даже отслужить благодарственный молебен с чтением молитв "в путь (на Родину) шествующим". И вот, при таких упованиях и настроениях поразительное неуважение к святости Храма и церковной службы, к духовным пастырям и даже архипастырям.

<…>

О. Левицкий, ввиду домогательств иером. Андрея занять пост настоятеля, к чему у него не оказалось самых элементарных качеств и подготовки, счел необходимым осведомить об этом и преосв. Евлогия, внявшего в свое время лестным отзывам об иеромонахе кн. Друцкого и К° и фантазиям о причиняемых ему угнетениях. Епископ ответил выражением сожаления по поводу такой характеристики, которая заставила его назначить иером. Андрея настоятелем в Биарриц, а не в Будапешт, куда он его прочил. Преосв. Евлогий, с его знанием жизни и людей, всего через 5 лет получил от иером. Андрея пикантный сюрприз: в январе 1927 г. большевистский журнал "L'Humanite’" опубликовал письмо биаррицкого настоятеля о том, что доктрина большевизма вполне соответствует евангельскому учению, что вся эмиграция должна переменить линию своего отношения к Совдепии, передать полпредам все заграничные храмы и т.п. Куда девался остроумный теоретик "православного большевизма" — неизвестно; вероятнее всего, возвратился в Совдепию и стал в ряды живоцерковников.

<…>

ГОДЫ 1903-1920

1921 г.

Дореволюционное положение и соответственные условия для служивших в то время при флорентийской церкви, на основ. штатов 1876 г. оставались в силе до м. сентября 1921 года, когда Российское посольство в Риме было вынуждено прекратить свою деятельность. Причт остался в прежнем штатном составе [2]. 

Содержание же его подвержено было неизбежным сокращениям. Вместо прежних 5.000 р. золотом (3.000 р. настоятелю и 2.000 р. двум псаломщикам) + 3.500 лир квартирных (2.100 л. настоятелю и 1.400 л. двум псаломщикам) было положено совещанием причта и прихожан (с А.Н. Волжиным во главе): 10.800 л. настоятелю и 7.200 л. двум псаломщикам.

Штатными псаломщиками состояли кандидаты СПб Имп. Дух. Академии, Харкевич с 1903 года и Ярцев с 1907 года — тенор и бас, как это требовалось установленным обычаем и элементарным музыкальным смыслом; оба с музыкально-вокальным и регентским стажем, оба награжденные орденами за службу во Флоренции, оба послужившие концертами как русским военнопленным во время войны (30.000 тогдашних лир), так и русским беженцам и приходу в годы разрухи (15.734 лиры только за 1920-1921 годы); обоим им хор был обязан высоким музыкальным уровнем, благодаря которому хор получал щедрые пожертвования на его поддержку: 30.000 лир от О.Н. Базилевской, 30.000 лир от А.З. Хитрово [3], 50.000 лир от граф. А.Н. Платовой и с 1919 г. 3.600 лир ежегодных от княгини М.П. Абамелек-Лазаревой [4]. С 1932 г. это пожертвование стало расходоваться Прих. Советом на общецерковные нужды, которые и поныне питаются из этого добытого хором источника.

<…>

Церковным старостой состоял приснопамятный А.Н. Волжин. Благодаря его энергичной деятельности, личной дружбе с настоятелем и уменью пресекать неподобающие инициативы и словеса в приходе, год его служения (1921-22) был отмечен прекрасным материальным положением церкви и умиротворенным состоянием многих загражденных устен.

Но то было лишь краткое затишье перед многообразными потрясениями. Как только отбыл из Флоренции А.Н. Волжин, новый староста кн. Друцкой на первом же прих. собрании в октябре 1921 г. произвел, совместно с тогдашним его приятелем Фоминым, внушительное выступление в пользу иером. Андрея, предлагая зачислить его в штат причты. Этот ex-abrupto бывшего губернатора и правоведа показался бомбой, грозившей взрывом всего приходского порядка, но нетрудно было подхватить ее и обезвредить, что и сделано было членом Прих. Совета Харкевичем, сославшимся на ст. 48 Прих. Устава (вопросы, недоложенные Прих. Совету, ни в коем случае не могут быть рассматриваемы в прих. собрании). Князь, однако, настаивал на срочности своего предложения, игнорируя заявление, основанное на законе, пока присутствовавший на собрании благочинный архим. Симеон не присоединился к заявлению Харкевича и не указал кн. Друцкому на незаконность его выступления. Inde ira, с этого началась via crucis для псаломщика.

<…> 1922 г.

За выходом на покой, по прошению, настоятеля митроф. прот. Вл. Левицкого на его место был назначен прот. Мих. Стельмашенко, один из экс-главарей Союза Р. Народа и "аггелов его". Через неделю после своего приезда, прот. Стельмашенко созвал Прих. Совет, которому кн. Друцкой доложил о необходимости увеличить новому настоятелю содержание на 3.000 л. в год. Всем членам Прих. Совета такое предложение церк. старосты показалось более чем странным: смета на 1922 год была уже утверждена и во Флоренции, и в Париже — следовательно, стала законом; составитель ее Друцкой определил непоправимый дефицит в 7.000 лир ("одна надежда на концерты хора"). Но… председательствовал сам настоятель, все промолчали, и предложение о 3.000 л. было признано принятым единогласно, и это было верно потому, что, в точности, голосовал за него один лишь кн. Друцкой. Настоятель и староста удовлетворились этой первой ступенью сметной процедуры и, не обращаясь ни к Прих. Собранию, ни к епарх. власти, сразу же стали один выдавать, а другой получать незаконную прибавку.

<…>

"Неуместная" оппозиция

Относительно хора замечалось некоторое колебание, что же касается псаломщиков, то, в видах беспристрастия (и сугубой выгоды), было решено удалить обоих. Действительно, оба псаломщика, привыкшие к здравому управлению и бережливости настоятеля Левицкого, прочно осевшие во Флоренции и сроднившиеся с храмом и благолепным служением в нем, позволяли себе, на правах членов Прих. Совета, тормозить расточительные порывы в хозяйстве и беспорядочную суету в богослужении, увы! — весьма нетвердого в уставе прот. Стельмашенки [5]. 

Каждое слово псаломщика Харкевича о том, что раньше во Флорентийском храме та или иная служба совершалась несколько иначе, что прихожане привыкли к такому-то порядку, принималось, как лишний признак засилья Харкевича, допущенного его немощным уже тестем прот. Левицким. Ярцеву же ставилась в непростительную вину его постоянное отсутствие на заседаниях Прих. Сов. (эти заседания, по желанию ничем незанятых членов Прих. Совета назначались в рабочие часы, когда Ярцев должен был трудиться на фабрике, дававшей ему средства к поддержанию семьи; вскоре, по желанию семьи Скаржинских и М.Д. Кутури, и вечерние богослужения были перенесены с 6 ч. в. на 5 1/2 ч. в., что лишило Ярцева всякой возможности быть аккуратным по службе и на фабрике, и при церкви; для полноты картины остается добавить, что Скаржинские через четыре месяца уехали из Флоренции в Рим, а М.Д. Кутури перешла из православия в католичество…). Тем не менее, прот, Стельмашенко не сразу перешел на сторону Друцкого и К°, требовавших сокращения псаломщиков…

<…> Последние дни прот. Вл. Левицкого 

При таких печальных обстоятельствах "хищения и неправды" и церковно-богослуженческого бесчинства протекали последние дни прикованного к смертному одру прот. Владимира Левицкого, создавшего здесь храм и благолепие православной службы. Настоятель не удостоил его, после расправы с зятем [6], ни единым посещением. Мало того, была прекращена выдача ему из церковной бибиотеки месячных миней, которыми больной утешался и которых имеется двойной комплект [7].

Кончина и погребение 

Наконец 19 июля, напутствованный вызванным из Рима духовником его архим. Симеоном, прот. Левицкий скончался. Это было первое погребение для Гека и Ширкевича, да еще и иерейское. Во избежание соблазна, арх. Симеон ходатайствовал, чтобы причетнические обязанности при погребении были поручены Харкевичу и Ярцеву и чтобы пел прежний, созданный прот. Левицким, хор.

<…> Погребение гр. Платовой при пении прежнего хора.

30 октября скончалась графиня А.Н. Платова, на погребение которой, ввиду ее знакомств и связей, ожидалась "вся Флоренция", Тростянский совершенно неподготовленный к обряду, просил поступить, как и при погребении о. Левицкого, но напрасно. К счастью, друзья покойной заявили о выраженном ею задолго до кончины желании, чтобы на ее похоронах пел прежний хор, которому она завещала в награду 1.000 лир. Ее воля, конечно, была исполнена, Тростянский получил выговор от настоятеля за громко выраженные похвалы регенту Харкевичу. Дружественные отношения между прежним и новым регентами содействовало быстрому упорядочению пения в церкви, несмотря на навязанных Тростянскому двух совершенно несведущих певцов.

<…> … прот. Стельмашенко, ввиду очевидной нерасположенности к его действиям прихожан, а также в связи с тяжкими последствиями продажи церковного имущества Денисову [8], стал хлопотать о переводе в Берлин. В декабре он выехал к новому месту служения, но по дороге туда скончался, вследствие давнего и запущенного недомогания. Интересно, что провожал его на вокзал из всего прихода один лишь мужчина "и той бе самарянин" — Харкевич.

1926 г. прот. Лелюхин

22 февраля 1926 г. прибыл новый настоятель прот. И. Лелюхин. Подверженный тяжелому недугу, он, кроме того, по неосмотрительности своей, сразу простудился и на несколько дней слег в тяжелой форме воспаления легких. Весь уход, конечно, был принят на себя его сослуживцем, что создало сразу же дружественные отношения между настоятелем и псаломщиком, воспитанниками той же СПбургской Академии.

Ф.М. Галка. Положение прих. кассы

Старостой состоял избранный, по рекомендации княг. Аб.-Лазаревой, Ф.М. Галка, взявшийся с присущей ему энергией и опытностью в делах за исполнение своих обязанностей. Исполнять, впрочем, было нечего: настоятель служить не мог, переданные кн. Друцким от прежней администрации счета лежали неоплаченными, т.к. денег для оплаты передано не было, причту содержание не выдавалось по той же причине. Так что все функции старосты ограничивались пока уплатой жалованья (восстановленного в прежнем размере) сторожу. Наконец, настоятель восстал от одра болезни и прослужил первую обедню. Ему предстояло некоторое искушение: проверить, правда ли, что хор такой, что терпеть его нельзя, как это ему было сказано Струковым (во Флоренции легко устают от однообразия; можно сказать — на днях, одна богомолка заявила, что трио мужской неудовлетворителен: "поют все те же и все то же" [9]). После обедни, при целовании креста, настоятель во всеуслышание поблагодарил подошедшего регента "за прекрасное пение, особенно за исполнение Херувимской песни Бортнянского" (№ 7); немедленно он разрешил регенту устроить коцерт в пользу церкви…

<…> Поездка на Еп. Съезд

Положение ухудшилось с поездкой настоятеля в Париж на очередной Еп. Съезд. Не получив ассигновки от Прих. Совета, прот. Лелюхин все-таки, вследствие извещения из Парижа о "желательности" его присутствия, истолковал своим приближенным духовным дщерям "желательность" как обязательность, и уехал. На съезде он выступил на втором же заседании с речью о примирении с Карловцами; был иронически отчитан гр. Коковцевым и сразу отбыл в Женеву. После 10 дней отсутствия вернулся во Флоренцию, но служить не мог, т.к. парижская неудача причинила особый припадок недуга. Вместо литургии — обедница. Через две-три службы стал опять [10] поминать митроп. Евлогия.

<…> 1929 г.

Несмотря, однако, на повышенную плату певчим, польза от хора продолжала иметь решающее значение для церковного бюджета с постоянным перевесом доходом над расходами, благодаря концертам, давшим за 1925, 26, 27 и 28 годы чистой прибыли свыше двадцати тысяч (20.124) лир. На такое состояние церковного хозяйства, после режима "Друцкой-Струков", обратила внимание Епарх. власть и в 1929 году прот. Лелюхин был награжден [11] палицей, а церк. стар. Галка удостоился фотографии с милостивым отзывом. Но не прошло и года, как сей г-н Галка "удивил мир своей неблагодарностью": в начале февраля 1930 г. Прих. Сов. был уведомлен г-ном Галкой, что он не может далее исполнять обязанности ц. старосты при Правосл. фл. церкви, т.к. перешел в католичество…

<…> Отношение к церковному пению вообще.

Здесь приходится сделать два-три замечания об отношении к церковному пению, установившемуся после протоиерея Вл. Левицкого, обладавшего поразительным слухом, музыкальным вкусом и замечательным голосом. Тогда считалось, что самая динамическая сторона церковного благолепия — это наше обычное, православное, русское народное пение; можно не только посеребрить, но даже позолотить все подсвечники, облачиться в блестящие ризы и стихари, возжигать множество свечей и лампад, служить соборне и с множеством прислужников (почти всегда неопытных и путающих), можно украсить всю церковь цветами, можно взывать и даже потрясать руками и т.п., но если нет приличного хоть пения, то нет главного, самого существенного, волнующего и умиляющего элемента в богослужебном благолепии.

Хор при прот. Вл. Левицком

Прот. Левицкий всегда ставил пение во главу угла, создал и всеми средствами поддерживал хор. И, надо сказать, результат его стараний был прекрасен: хор не только поддержал славу русского православного пения, но поддержал и приход (завещания в пользу церкви, на поддержание хора покойных Базилевской, Хитрово, гр. Платовой; многолетние жертвы на хор княгини Аб.-Лазаревой, унаследованные теперь Прис. Советом), поддержал и беженцев, поддержал в трудные годы и церковную кассу (30.000 [12] лир за 1920-1931 гг.); у регента есть целая кипа писем, присланных и музыкантами и писателями, высшими представителями местной власти, инославными священниками и т.п.; есть письма преосв. Владимира Ниццкого, знатока нашего пения, в которых владыка расхваливал музыкальность и умилительность флорентийского хорового исполнения в то время, когда от прежнего хора не осталось и половины певчих [13]; достаточно сказать, что частыми слушателями наших воскресных литургий были друзья оч. музыкального бар. Б.А. Фитингофа: знаменитый композитор Pizzotti и другой известный музыкант Gui — что Высочайшие Особы, гостившие во Флоренции, поддерживали хор и похвалами, и щедрыми дарами. Но Прих.

Закрытие хора

Совет решил изгнать Ярцева, упразднить хор и оставить лишь "первого певчего" Ширкевича с сохранением ему содержания (оно равняется половине всего хорового расхода). Хор заменялся дуэтом: Ширкевич-тенор и Харкевич на положении баса, т.е. вынужденный, насилуя голосовые связки, петь не своим голосом…

<…> Маленькая реставрация хорового пения

В м. ноябре скончался последний могикан старого хора, феноменальный в свое время бас Мази Рафаелло, и на рождественские службы остался, вместо праздничного праздника, лишь обычный трио. Прих. Совет решил ассигновать 100 лир в распоряжение регента с тем, чтобы он организовал пение смешанного квартета на все праздники. Видно, стосковались по пению, без которого для русских и праздник не в праздник. Квартет наладили: две русских певицы: Беата Мутти, Нина Харкевич, Ярцев, Харкевич и на помощь им Ширкевич. Достаточно сказать, что сам настоятель не смог удержать до конца всенощной своей радости и восторга, устремился во время чтения шестопсалмия на клирос и закончил свои дифирамбы приказанием регенту выдать певцам, сверх платы, наградные. О прихожанах и говорить не приходится. Миновали праздники, но впечатление от удавшегося пения не улеглось: возжелали квартета и на воскресные службы — это было почти невозможно потому, что Ярцев, по воле приходского рока и по мудрствованию безумных, пел в церкви американской (и как там любили и ценили его пение!).

Потребовалось искать баса из итальянцев, а при теперешних регламентациях, синдикатах, контрактах, возмещениях убытков, да еще с теми, более чем скромными, грошами, которые были отпущены на поиски баса, — нечего было и думать о певце профессиональном. Пришлось ограничиться неопытным двадцатилетним студентом — сыном покойного Мази, пришлось учить его всему, начиная с музыкальной азбуки; и несмотря на трудности пения и языка, молодой Мази начал петь сносно — "сам Струков" признал "успехи мальчишки". Но с "мальчишкой" что-то случилось в области горла, и он стал сдавать. Пение квартетом, когда каждый певец один отвечает за свою партию, должен ловить дыхание в немногих паузах, не может ни откашляться, ни передохнуть, а только слышать от регента, наподобие Агасфера: "пой, пой!" [14], да еще и без диакона, дающего тон — это работа чрезвычайно трудная, требующая многолетней практики, притом в несменяемом составе певцов, которым надо не только спеть, но буквально сдышаться [15]. Это трудное дело подвигалось, так сказать, с перебоями, за которые певяие, от лиц, совершенно незнакомых с его техническими условиями и привыкшими в России к хорам, давно созданным и преемственно обновлявшимся частичными пополнениями, — так вот, от этих лиц приходилось выслушивать много неприятного за неизбежные на первых порах промахи; две больших певицы, пользуясь тем или иным предлогом, ушли от дела, охоты к которому, при таких условиях, быть не могло (а тут еще все, в видах сокращения дефицита, сокращали их скромную — при многочисленных спевках — плату). Пришлось искать новых — начинать все сначала, работать над непрестанным напором еще более резких и нетерпеливых осуждений, пока, наконец, терпение и труд маленького квартета, оплачиваемого грошами (речь идет, конечно, о тех, кто не состоит "первым певчим") не дали совершенно приличных результатов.

<…> 

"МОЛИТВА ЕСТЬ БЛАГОГОВЕЙНОЕ ВОЗНОШЕНИЕ

ДУШИ НАШЕЙ К БОГУ"

Вопрос о молитве, в сфере церковной, несомненно есть самый важный вопрос. Вспоминается мне, как одна особенно усердная молитвенница "укрощала" меня, когда я высказал ей мое негодование по поводу несправедливого отношения к нашему церк. сторожу со стороны приходского начальства: "все мы далеки от совершенства, все мы немощны, и самое доброе дело — это помочь человеку исправить свое дурное, а не возбуждать себя и других против"… Но, само собою понятно, что мы немощные — не способны без помощи Божией искоренить свои немощи и прегрешения, и одна лишь усердная молитва может испросить ниспослание Божией благодати для борьбы с лукавым врагом рода человеческого. Можно ли, однако, считать наши флорентийские моления за истинное и заповеданное церковью "возношение души нашей к Богу"? Мне, на основании опыта последних 25 лет представляется, что обыкновенно наши богослужения идут очень неспокойно, непоследовательно и, да будет признана за мною эта осведомленность, не по уставу церковному.

Молимся мы как-то странно, вперемежку с тем, что надо было оставить дома, или, по крайней мере, в церковном саду. Уж слишком, по светской привычке, мы любезны и покладисты, внимательны к неуместным мелочам и чуть ли не капризам своеобразных богомольцев, то пришедших в храм за деловыми и неделовыми справками, то незнающих, где им лучше поместиться в храме, то с ужасом взирающих на то, что их обычное место и сиденье уже заняты каким-то неделикатным и никому неизвестным лицом и т.д. Всем надо угодить, со всеми поговорить, расположить к храму, его нуждам, интересам прихода. Все это прекрасно, но зачем же допускать такие отступления от молитвы, как раз в то время, когда все должны "иметь сердца горе’", зачем нарушать "единение духа"?

Удивительно, что такие ущербы богослужению случаются сплошь и рядом не только за обыкновенными, привычными для всех чинопоследованиями. Увы! они нередки и в такие дни и минуты, когда, казалось бы, все ушли от "житейского попечения", особенно же те лица, которые взяли на себя подвиг быть примером и поучением для "меньшей братии". Достаточно, так сказать, "сфотографировать" одно-другое из таких непоучительных явлений.

Вот, например, служатся так называемые "царские часы"в великий пяток 19/6 апр. 1946 г., за которыми воспевается: "Вся тварь изменяшеся страхом, зряще Тя на кресте висима, Христе; солнце омрачавшеся и земли основания сотрясахуся"… Так и чувствуется, что молящиеся как бы переносятся всеми чувствами и помышлениями на Голгофу, к подножию Креста. Да и молиться никто и ничто не мешает: за службой, о которой речь — народу только и есть, что священник, псаломщик, пом. старосты и я (в этом 1946 г. пришел волонтером на клирос, чтобы помочь, т.к. служба сложная). Читается Евангелие: "Слава страстем Твоим, Господи", отвечают с клироса. Потом опять чтение псалмов, пение стихир, апостол и Евангелие. Все спокойно, почти неподвижно, нет входов, благословений, ектений. Молимся. Входит дама: не обращая внимания на чтение Евангелия, подходит к помощнице старосты и что-то ей говорит. Пом. стар. идет на клирос к стоящему там Ширкевичу и, вероятно, слушающему Евангелие; что-то шепчет ему на ухо, тот оставляет клирос, направляется к даме, оба уходят в притвор… Что случилось? Почему такой alarme, что даже псаломщик оставил свой пост, несмотря на то, что сейчас же предстоит опять пение и чтение? Оказывается, приехала г-жа Tacchi, родственница г-на Ширкевича, приехала не на один час, а по крайней мере на один день, но, приехав в церковь, потребовала и оторвала его от богослужебной обязанности, вместо того, чтобы самой послушать слово Божие и помолиться, или, во всяком случае, обуздать свое нетерпение.

<…>

Но, Боже, какое непонимание, атрофия церковности во всем этом! Бедный флорентийский храм! во что превратили его нынешние запрвилы прихода! Возможно ли вообразить что-либо подобное при таких служителях алтаря, как покойный о. Вл. Левицкий, архим. Симеон, или архим. Дионисий? Никому бы и мысль не пришла отвлекать служащих от чинопоследования потому, что эти пастыри были живым примером молитвы, а не внешних жестов, хотя бы и сопровождаемых декламационными взываниями.

<…>

Конец литургии. Отпуст, целование Креста. Этот священный обряд — с 1935 г. особенно — превращается в некое подобие "театрального разъезда".

… "Вы меня узнаете, батюшка?" — "Да, вот, когда заговорили, догадался по голосу"… "Как здоровье ваших?" "Как ваш новый адрес?" (сообщается адрес). "Зайду на днях" — "Приходите прямо к обеду". И так далее. При затянувшемся с кем-нибудь разговоре получается довольно соблазнительная картина: крест в правой руке протянут в левую сторону для других целующих и уходящих, а глаза батюшки обращены в правую сторону к задержавшейся и продолжающей болтать особе. Надо помнить, что литургия еще не окончена, предстоит потребление Св. Даров. Но батюшка опять выходит из алтаря для беседы, вроде следующей: батюшка с клироса улыбается вглядыающемуся в иконостас польскому воину, воин подходит знакомиться. "Да благословит вас Господь" (благословляет) "Хе, хе, хе!" (скажу словами ап. Павла: "Бог весть, яко не лгу"). Разговор идет в веселом тоне, спиной батюшки к алтарю. Потом, следует, после светского intermezzo, потребление Св. Даров. В храме стоит гул галдящих прихожан. Ширкевич читает молитвы по Причащении, но голос его еле слышен в шуме и гаме прихожан под священными сводами храма.

<…>

Это все факты; не личные чувства, или капризы, повинуясь коим, Харкевич не "взлюбил о. Иоанна" и стал "относиться к нему отрицательно". Пришлось долго колебаться и приноравливаться прежде, чем отойти окончательно в сторону и держаться подальше от "о. Иоанна". По какому-то непреодолимому стечению обстоятельств, его "высокие качества" в отношении служащих, как причетник и сторож, или беззащитных, как Е.И. Силуанова и другие, сменялись систематическим недоверием, подозрительностью, инсинуациями, чтобы не сказать точнее; и лишь особам независимого положения или безграничного поклонения, со всеми признаками столь распространенной "батюшкоманией", эти высокие качества были являемы во всей привлекательности, уснащенной привычной светского манерой обхождения (вместо гневных окриков на "меньшую братию"). Кажется, что о. Куракин имел тоже придворное звание, что и покойный князь Л.И. Дондуков-Изъединов. Но какая разница между этими двумя (кажется) шталмейстерами в обращении с другими, а особенно с лицами другого сословия, звания и положения. Правда, что князь Лев Иванович был исключением в том круге, к которому он принадлежал. Другие же: Струков, Нарышкин, Скаржинские, Фитингоф, Василий Олсуфьев, Друцкой, даже добрейший Мусин-Пушкин — все они, как и подобные им tutti quanti, нередко давали повод вспоминать знаменитую триаду из "Мертвых душ": "Иной, например, даже человек в чинах — с благородной наружностью, со звездою на груди, будет вам жать руку, разговорится с вами о предметах глубоких, вызывающих на размышление, а потом, смотришь, тут же, перед вашими глазами, и нагадит вам…"

<…> Дополнение к "ДНЕВНИКУ"

Много лет прошло, "много воды утекло" с того дня, когда я закончил мой, так называемый, дневник. Из тех лиц, которые тогда творили многое и не всегда доброе в нашем приходе, почти никого не осталось; повидимому я один. Недаром, о. Андрей Насальский (ныне, как и его предшественник, покойный) говорил: "тут настоятели меняются, но на клиросе все тот же несменяемый Харкевич 50 лет воспевает славу Божию"; "кажется, к нему можно применить, перефразируя, изречение Ломоносова: можно храм отставить от Харкевича, но Харкевича от нашего храма едва ли"…

Остановился я на моем пребывании "в качестве бессменного причетника", которого о. Куракин весьма неохотно призывал править службу и управлять хором в Великие Праздники. О. Куракин вскоре принял иночество с возведением в сан архимандрита. Затем намечено было посвящение его в епископы с перспективой сидеть между двух кафедр: одной во Флоренции и другой в Париже.

Дело в том, что глава юрисдикции Рю Дарю, м. Владимир, преклонный в летах (почему это в духовном мире не применяется правило о предельном возрасте? какие красноречивы, чтобы не сказать: убийственные примеры старческой немощи и умственного размягчения в этом сословии приведены о. Георгием Шавельским в его "Воспоминаниях"), — преклонный в летах, измлада немощный (однако, хватило в свое время энергии на утеснения заключенного в одном из монастырей Гродненской Епархии, опального епископа Гермогена), без административного опыта, да еще в такой, состоящей из "оазисов" — приходов, вкрапленных во все стороны, как "западноевроп. митрополия", юрисдикции, посвятившей себя исклчительно модлитвенному "деланию"(знаменитый секретарь Рю Дарю, Аметистов уверял, что, благодаря этим молениям владыки, была ниспослана возможность легализировать браки и разводы в Бельгии, без обращения в Белград, "седалище" соборян), не умудренный апостольским даром языков, м. Владимир мечтал и, наконец, обрел "помощника по нему" в лице о. Куракина, занимавшего всякие служебные места в России, владевшего языками (даже языком Мессинской Епархии, ему предназначенной по указанию Константинопольской Патриархии) и неутомимого путешественника. Оставаясь настоятелем во Флоренции, о. Куракин предназначен был к периодическим наездам на Рю Дарю, для помощи м. Владимиру, а заменять его во Флоренции должен был протоиерей Насальский, переведенный к нам из Бельгии. Как мог бы изворачиваться в таком изобилии прелатов нищий Флорентийский приход — это была тайна о. Куракина, которую он унес в преждевременную могилу; это был его секрет и его несомненное умение, проявленное и здесь, и в Милане. Как я писал, после кончины о. Куракина, м. Владимиру для такого пиршества "одежда" флорентийского убого прихода "несть брачна", и может быть этим и было предотвращено назначение сюда другого епископа. Еще до поездки о. Куракина в октябре 1950 г. для хиротонии, при сохранившемся рвении в пастырстве и благотворительности (он лично доставлял всякую помощь и продукты, до картошки включительно, нуждающимся — правда, тем из них, которые смели свои суждения иметь, он редко что носил и нередко их "разносил", у всех свои слабости) — здоровье его, поколебленное еще каким-то инцидентом на болонском вокзале, стало ему изменять; а тут и нога разболелась… Тем не менее, надо было спешить в Париж. Ночь в поезде. В Париже оживленная встреча со своими и, быть может, слишком оживленная со знакомыми, с духовными и пр. и пр., где все внимание уходило на шумные и весьма подчеркнутые приветствия, поздравления, ожидания, распросы; всем надо отвечать, благодарить, принимать поздравления, давать обещания и т.д. Потом наречение. Тут надо поститься, непрестанно молиться, проводить ночь (если не ошибаюсь) в храме. Утром сонм духовенства, молящихся, речь важная и обязывающая (следовательно, труд ума и сердца), обряд длинный и очень утомительный даже для здорового человека. Но надо все исполнить и исполняет нарекаемый. Пожалеть его некому и некогда, надо все по чину, иначе: Боже, сохрани… Но ведь, это лишь начало. Хиротония, архиерейская литургия, часа три, а то и больше. Потом, поздравления без конца, трапеза тоже без конца, приглашения посетить, отслужить, благословить (ибо новая, только что ниспосланная благодать). Потом, что ни день, то архиерейская литургия то в одном, то в другом приходе; все продолжаются приглашения, угощения… Пишущий эти строки, на 80-м году своей жизни пользующийся, по милости Божией и по доброй наследственности от приснопамятных родителей, еще крепким здоровьем, с ужасом перечисляет все эти перипетии возведения в епископы. Для человека, лета которого были ближе к 80, чем к 70, притом в состоянии клиническом, в состоянии крайнего переутомления, финал был один: "ложись и помирай"… О. Куракин даже не лег, а умер сидя, сердце не выдержало, не могло выдержать. Так уходили пастыря свои же пастыри и пасомые своими неосторожными и неосновательными упованиями, своим усердием не по разуму и, скажем откровенно, своим легкомыслием. Конечно, и там в Париже, да и нам во Флоренции, было объявлено и проповедано в послании: "теперь он стоит перед престолом Всевышнего"… Это нам в утешение… Странно, что эти утешители, как только кому-нибудь из них покажется вероятной перспектива предстать перед престолом Всевышнего, зовут докторов, шлют экстренно в аптеку, принимают витамины, вспрыскивания, едут в Ментон и т.д. Смерть о. Куракина — смерть трагическая. Можно было быть не в ладах с покойным, можно было смущаться некоторыми поспешными суждениями и деяниями его, но… его кончина отзывается острой болью в сердце всякого совестливого человека.

Что же происходит во Флоренции в дни сих горестных происшествий? Надо сказать, что в последней литургии в нашем храме о. Куракина перед его отъездом… на смерть, я решил (моту проприо) собрать хор и пропеть прилично вместо установившегося неприличного дуэта Ширкевич-Мельник. Этот дуэт, ставший, по воле настоятеля на место прежнего хора, ухитрялся иногда заходить в такие дебри непролазных диссонансов, из которых не мог бы, думаю, вывести сам Римский-Корсаков; но дуэтисты — вернее: дуэлянты, до того они шли не в лад, заключали свою какофонию взаимной улыбкой, все хорошо, что кончается, особенно, когда оно нехорошо… Пропели "последнюю" литургию и напутствие. О. Куракин откровенно заявил нам, при прощании, что многожды просил освободить его от предстоящего подвига, но… все напрасно.

Вскоре прибыл о. Насальский. По желанию Ширкевича для первой литургии опять собрали хор. О. Насальский, большой любитель пения и музыкант, остался, так сказать, в умилении и заявил о необходимости такого пения за всеми богослужениями, по крайней мере, за литургиями. Это желание было поддержано и морально, и материально графиней Родоканаки. Начали готовить архиерейскую литургию ввиду предстоящего возвращения о. Куракина уже в сане епископа, но… пришла роковая весть. Возник неотложный вопрос о преемнике преосвященному Иоанну. Из Парижа, всегда ставившего флорентийский приход в трудные, путанные, ложные и даже постыдные положения, приходили вести о вновь намеченном для нас епископе. Никому эта перспектива не приносила утешения; из Пратолино было послано нечто вроде ультиматума. Тем более, что откровенный, благодушный и скромный в своих требованиях о. Насальский вполне отвечал упованиями запросам прихожан. Сам он, как человек слабого здоровья, держался за южный климат. К общему благополучию, Рю Дарю на этот раз не отказало нам в здравом понимании нашего положения, и о. Насальский возглавил флорентийский приход. Еще в Бельгии он перенес серьезную операцию желудка с сокращением этого органа, и о. Насальский добродушно смеялся, когда ему было сказано, что настоятель с уменьшенным желудком и есть самый подходящий для такого маленького прихода, ибо для полного желудка у нас средства недостаточны. Важно было, что своею скромностью и простотой он приобрел искреннюю симпатию попечительницы прихода, княгини Марии Павловны, никогда не оставлявшей его своим вниманием и помощью, особенно в его последнюю и сведшую его в могилу болезнь, когда на одни расходы на клинику и операцию княгиня выдала почти полмиллиона лир. К сожалению, в приходском совете нашлось два персонажа, которым эта скромность и простота послужили искушением в обращении с новым настоятелем. После настоятеля-князя, с редкими проявлениями властности и охранением собственного престижа, о. Насальский, не обладавший к тому же внушительной внешностью своего предшественника, представлялся особам, подверженным микробу снобизма, лицом, в обращении с которым можно было не соблюдать положенных ограничений.

<…>

Так что о. Насальскому священнодействовать здесь не так, чтобы безмятежно. Трудно было ему также по причине незнания языков, на изучение их он не уделял времени, которое уходило целиком на исторические опыты; интересовали его, главным образом, Церковь и Россия. Взгляд в прошлое был абсолютно патриотически-оптимистический. Россия — святая, Государи — все выше всякой критики и т.п. Надо сказать, что тут о. Андрея окружало почти полное непонимание. Первое время он по воскресеньям произносил поучения, но за наличностью среди молящихся многих греков, прекратил проповедничество. Видно было, что перенесенные им недомогания отозвались и на силах, и на памяти, которая иногда затрудняла его даже во время службы; служение же его было истовое и для всех умилительное. Мечтой его и основной задачей было приведение в настоящий вид церковной ограды и внутренней росписи храма. Для ограды он нашел необходимую и крупную сумму, что касается росписи, то ему, нежильцу на этом свете, не суждено было реставрировать ее, и она осталась в программе будущих времен.

<…>

В настоятельство о. Насальского было совершено поистине великое дело: постройка на пожертвования княгини Абамелек-Лазаревой и графини Родоканака домика для настоятеля и причетника в церковном саду. Домик одноэтажный и потому с осушкой его было трудно. Электрическое отопление для этой цели недостаточно. Поэтому бывало и сыровато, и холодновато, пользоваться общепринятой здесь грелкой-скальдино о. Андрей не пожелал; но все-таки его здоровье в южном климате улучшилось. Быть может, это обстоятельство способствовало менее осторожному обращению немощного батюшки с теми меню, которые ему подносились как прихожанами, так и друзьями-туристами. Быть может… трудно утверждать. Как вдруг в конце августа 1952 г. о. Андрей себя почувствовал очень трудно. Лечиться он не любил, перешел на голодный режим, продолжал служить, страдая много, но не желал прерывать служб ввиду приближавшегося дня ангела княгини Марии Павловны. Крепился много, удалось уговорить его пить прекрасную минеральную воду Уливетто, которую ему доставляли неутомимые в помощи Дзерини. Выдержал и одолел свой недуг. Прошло спокойно почти 2 года. В марте 1954 г. тот же припадок. Тоже свое героическое лечение, но пришлось обратиться к доктору, своему же русскому, пришлось лечь в клинику, консилиум, операция, некоторое облегчение, надежды отслужить хоть службы на Страстной и в Пасху. В Вербное воскресенье вечером спокойное самочувствие, в 10 часов эмболия и смерть…

Выросший в очень дружной и спаянной любовью семье, покойный о. Андрей нелегко переносил свое одиночество. Если жить одному трудно, как еще засвидетельствовал Гоголь своим восклицанием: "Но горе холостяку!", то болеть и тяжко болеть — это уже воистину горе. Надо признать, что в последней болезне, когда он уже не мог скрывать ее (по своему обыкновению), о. Андрей окружен такими заботами, таким уходом, с которыми не всякая семейная тревога могла бы соперничать. Все почти из наших прихожанок в особенности, кто не отягчен еще многими годами и немощами, несли в клинике дневные и ночные дежурства с христианским самоотвержением и усердием.

<…>

По дороге в Святую Землю заехал во Флоренцию настоятель прихода в Льеже, о. Роменский. Это, как говорится, настоящий прелат, благочинный в своем районе, член епархиального совета на Рю Дарю и пр. и пр. Почти архиерей, по собственному его замечанию. Динамический евлогианец. Отслужил у нас весьма благолепно. Отслужил всем приходом и молебствие о здравии уже прикованного к одру смерти нашей попечительницы (вызывали многолетнего духовника болящей о. Симеона). Состоялось знакомство между двумя юрисдикциями. О. Симеон очень понравился о. Роменскому, "но", заметил он, "там у них такой только он один"… Однако, ему совершенно не понравились наезды о. Симеона в Пратолино, да, и вообще, во Флоренцию. Поэтому ввиду близившейся кончины попечительницы (врачи не давали больше четырех дней жизни, так оно и случилось), о. Роменский энергично настаивал на приглашении о. Аполлона — на что у прихода средств не было — а относительно погребения решительно потребовал вызова епископа из Парижа; всеми усилиями старался устранить "антониевца". Я докладывал ему с доступным спокойствием, что мы все глубокие почитатели о. Симеона и попечительница не менее нас, что все эти абсурдные расколы нас не касаются, что всякие церковные "перегородки", по выражению м. московского Филарета, до небес не доходят, что мы здесь молимся о соединении Церквей, а также юрисдикций, и не можем идти по пути углубления бестолковых разделений. Что же касается приглашения епископа, то на это у нас нет и, пока болящая в житии, не может быть полномочий. Не понравилось. Была послана в Париж тревожная телеграмма, и к погребению попечительницы прибыл епископ Сильвестр в экстренном порядке. Погребение отличалось торжественностью, сослужили о. Симеон и о. Аполлон. Хор был собран тоже в экстренном порядке и подкреплен вызванным из Рима В.Н. Дюкиным. Обшие и повторные одобрения и похвалы были вознаграждением хору. Слава Богу, что удалось проводить нашу попечительницу в место упокоения под хорошо исполненные напевы православного погребения: она была непрестанной покровительницей нашего хора и неустанной его помощницей… <…>

Примечания

[1] Еще недавно (в 1947 г.) некий Хлестаков местной колонии повторял эту ложь, приправляя еще и другой и более бесстыжей о том, что будто бы его покойному родителю было поручено произвести расследование по построению храма! Жалкие людишки! Контролировали это построение сотрудники о. Левицкого: посол А.И. Нелидов и разумный член прихода, благородный статс-секретарь А.А. Зубов, знавшие, что кроме неустанных трудов и хлопот по построению, он приложил к нему и личное крупное пожертвование.

[2] Высочайше утвержденном в 1876 г.

[3] Эти 60.000 л. были помещены душеприказчиками покойных в Мин. Ин. Дел и присвоены в 1917 г. большевиками.

[4] До 1942 г. от княг. М.П. Аб.-Лазаревой поступило таким путем 79.200 лир. В 1932 г. хор, давший за предыдущий год концертами, несмотря на мировой кризис, 1.500 л. чистого дохода, был упразднен Прих. Советом в составе прот. Лелюхина и других членов Пр. Совета, между прочим, А.С. Гаусманн, Е.Г. Егизаровой и Ширкевича.

[5] До чего неожиданно было слышать, напр., возглас на панихиде: "яко ты еси воскресение и живот и покой усопшую рабу твою"… Чтобы не ошибиться, прот. Стельмашенко испещрил прекрасные богослужебные книги всякими заметками и приписками.

[6] Харкевич, женатый на дочери покойного.

[7] За то они очень легко и просто были проданы ренегату Денисову, и спасло их лишь вмешательство княг. Аб.-Лазаревой, потребовавшей чтобы иконы и книги, принесенные в дар ее родителями, не поступали в продажу. Ей было отвечено, что этот дар остался в храме, но в то же время командировали псаломщика Тростянского в контору Gondrand, где дар был изъят из упакованных уже ящиков.

[8] Тайному католику. Продажа с непрерывным, можно сказать, нарушением Прих. уст., начиная с quorum'а Прих. собрания. Настоятель заручился одобрением свыше, но когда пришлось нести ответственность за скандал, "ближние его отдалече его сташа".

[9] Сия богомолка, как подверженная кинемании, конечно, страдает вполне искренне от несменяемого трио; то ли дело на экране: сегодня Gablo, завтра March, а послезавтра сам Taylor…

[10] Надо сказать, что на получении карловацкого послания о предании суду митр. Евлогия, флорентийский приход был отчислен настоятелем от парижской юрисдикции, и, по его же распоряжению, стали поминать в последнем многолетствовании митр. Антония и арх. Серафима. Вскоре, вследствие писем Е.И. Ковалевского и страха ради пратолинского (там не одобряли измены Парижу), поминование владыки в алтаре было прекращено без замены прежним. Положение стало более, чем ненормальным. После восстановления status quo ante, на вопрос г-жи Галки: "зачем вы это делали?" было отвечено: "хотел посмотреть, что из этого выйдет". За затянувшееся, после прекращения его в алтаре, поминовение владык Ант. и Сераф. в поемом многолетствовании Харкевич был объявлен настоятелем как "антониевед" и здесь, и в Париже.

[11] "За отлично-усердную службу".

[12] Интересно подсчитать, что осталось бы к настоящему времени от церковных капиталов без этого вклада в церковную кассу!

[13] Приходится слышать похвалы за рождественские службы, но это лишь подобие прежнего хора и ансамбля.

[14] И все это без аккомпанимента, в течение часа, а то и двух, почти без передышки.

[15] Легко вообразить, что выпадает на долю бедного квартета, когда кто-нибудь из певцов простужен! Строгие критики сейчас же обрушиваются с осуждениями, жалобами и т.п. Был такой случай: на 1-й воскресной великопостной литургии квартет был в добром здоровьи, и пение заслужило похвалы настоятеля Куракина. Ко второй все простудились, и тогда оказалось, что "невозможно молиться; лучше без них!" Попробовали "без них" — тоже не молитвенно. Как нам не достает духа смиренномудрия и терпения.

01-07-2014