Русская Кампания

«НЕНАДЕЖНОЕ УБЕЖИЩЕ»:

РУССКИЕ ЖИТЕЛИ ИТАЛЬЯНСКОГО ЮГА

Опубл.: Русские в Италии: Культурное наследие эмиграции. Москва: Русский Путь, 2006. 

Русская диаспора в Италии в ХХ в. на фоне более крупных и, соответственно, более исследованных явлений (во Франции, Германии, на Балканах) выглядит чуть ли не вторичной.

В самом деле, тут не сложилось ни влиятельных общественных организаций, ни книжных издательств, ни периодики. Пусть некоторые учреждения все-таки и возникли – Русское собрание в Риме, Русские колонии в Тоскане и в Милане и проч. – они, по сути дела, играли роль национальных клубов, землячеств, не выделяясь особо в жизни русского зарубежья.

Почему же Италия, куда вслед за А. Блоком, П. Муратовым, М. Осоргиным, устремлялась любовь культурных слоев России, не стала одной из стран «великого исхода» после революционного катаклизма?

Назовем, в первую очередь, причины экономические. Промышленно малоразвитая страна (особенно ее Юг) переживала после войны кризис и сама стала, на многие десятилетия, источником эмиграции. Найти работу бывшему военному, чиновнику, учителю здесь было крайне трудно, и беженцы устремлялись в другие государства. А.К. Харкевич, регент флорентийской церкви с 1903 по 1961 г., в своем неизданном «Дневнике многих лет» описывает, как Италия в 20-е гг. превратилась в большой перевалочный пункт, при этом новых прихожан собственного храма он иронически называет «прохожанами» . Изучая состав местных русских колоний ХХ в., видим, что существенную их часть образовывали люди, большей частью аристократы, наладившие тут свой быт еще до революции и придавшие диаспоре явный характер преемственности: это Олсуфьевы, Бутурлины, Волконские, Бобринские, семейства командированных еще Св. Синодом священников и др.

К экономическим причины добавлялись общественно-политические. Если на Балканах изгнанникам помогали православные или славянофильские учреждения, в Чехословакии – особая государственная программа, в Париже и в Берлине – либеральный дух в стране и сама густая эмиграции с наплодившимися структурами, то в Италии было иначе: замкнутые колонии русской знати, отстранившиеся от массы беженцев ; господствующая католическая Церковь, тогда воспринимавшая православных как схизматиков, раскольников; настороженное отношение государства.

Итальянское правительство еще до прихода Муссолини к власти подозрительно относилось к русским беженцам, полагая их питательной средой для большевистской пропаганды и для шпионажа, а при фашистском режиме, с 1922 г., эта подозрительность только усилилась: в эмигрантах видели если не скрытых большевиков, то республиканцев и демократов. Выходцы из России заносились сплошняком в полицейские сводки, при этом итальянской бюрократии было непросто разобраться в сложной гамме эмиграции. В полицейском управлении (квестуре) Неаполя отложились подобные списки, составленные на рубеже 1920-1930-х гг. , где все перечисленные именовались «sovietici», включая некоторых действительно советских инженеров, приехавших на Итальянский Юг во временную командировку, и таких ярых «антисоветчиков», как Е.В. Ростоковская, вдова царского дипломата и мать убитого на Гражданской войне белого офицера .

В соответствии с подобной линией Министерство внутренних дел Италии выпустило в 1933 г. особой циркуляр, разосланный по квестурам, где в качестве «предмета» было указано: «наблюдение за советскими [гражданами] и подозрительными иностранцами». В нем обращалось внимание на «особую опасность» русских и обязывался «строгий контроль над советскими, над аполидами и над т.н. белыми русскими» . Наблюдение было поручено Дирекции Общественной безопасности (Direzione della Pubblica Sicurezza), проводившей явное или тайное наблюдение за иностранцами, и в частности, за русскими/советскими, сгруппированными в отчетах под рубрикой «А11». Дирекции вменялось в обязанность проверять и идеологическую благонадежность находившихся под контролем беженцев: вот, например, что писал в 1934 г. анонимный информатор о журналисте Владимире Френкеле, уроженце Конотопа, жившем под Неаполем, в Торре-дель-Греко: «он — русский, однако симпатизирует фашизму» .

В особенности режим был раздражен казусом Максима Горького. Явный «красный», борец с самодержавием, меценат большевистской пропагандистской школы на Капри в 1909-1910 гг., он почему-то покинул новую Россию… Официальная формулировка, «по состоянию здоровья», никого не убеждала. Вдобавок к Горькому в Сорренто постоянно наезжали эмиссары из СССР, и за этим странным «советским гнездом» слежка велась особенно тщательно: в 1933 г. информатор докладывал, с видимым облегчением, что писатель окончательно «репатриировался», добавляя, что уже в отсутствии Горького Сорренто посетил один русский, Николай Бенуа (впоследствии – знаменитый сценограф театра Ла Скала) и о том, что тут постоянно проживает «княгиня Горчакофф» (о ней см. ниже) и ее четыре компаньонки .

Из-за отсутствия каких-либо общественных организаций и русской церкви (посольская церковь, при императорской дипломатической миссии в столице королевства Обеих Сицилий, с объединением Италии, в 1866 г. закрылась ) центрами притяжения диаспоры на Юге Италии стали дома видных (и обеспеченных) эмигрантов.

В Неаполе к ним принадлежала упомянутая выше Екатерина Васильевна Ростковская, урожд. княжна Дабижа (1862-1943), которой город был хорошо знаком еще до революции: Ростковские гостили тут не раз у их родственников, семейства Палашано. Фердинандо Палашано (1815-1891), почетный гражданин Неаполя, сенатор Итальянского королевства, военный хирург, автор ряда научных трудов, прославился как медик-гуманист, чьи принципы предвосхитили идеологию Красного креста. В XIX в. в среде итальянской элиты считалось престижным брать в жены состоятельных русских дворянок: Фердинандо стал мужем О.П. Вавиловой, тети А.А. Ростковского, видного дипломата, убитого на Балканах в 1903 г. Его вдова, предусмотрительно положившая капиталы в английские банки, вела в эмиграции безбедную жизнь: она обосновалась в элитарном квартале Позилиппо, обращенном прямо к Неаполитанскому заливу и писала здесь, на французском, мемуары – о гибели мужа в Македонии, о дружбе с лейтенантом П.П. Шмидтом, о петербургском дворе и революции. Тяжелые времена пришли с началом Второй мировой войны, когда рента из Англии перестала поступать – Ростковская скончалась в нищенских условиях на севере Италии, где застряла во время летних ваканций.

В круг Ростковской входила Вера Феликсовна Эльснер (1897-1979) , дочь известного белого генерала. Будучи беженкой в Стамбуле, она вышла там замуж за неаполитанского офицера Марио Кверча, атташе итальянского посольства. Их дочь, миланская жительница Т. де Бартоломео, так описывает брак родителей: «Встреча-конфликт в Константинополе: русский интеллигентский салон, который держали женщины, и военизированный палаццо, где командовал мужчина. <…> Рассказы, бесконечные рассказы. Медали, иконы, слезы – предметы ныне не существующих цивилизаций – развили во мне ощущение, сначала интуитивное, потом осознанное, что ничто в этой жизни нетвердо, ничто непродолжительно» . Вслед за отцом-военным семья Эльснер-Кверча кочевала по Италии и ее африканским колониям, всегда, впрочем, возвращаясь в Неаполь.

Открытый дом держала Елена Константиновна Солдатенкова, светл. княжна Горчакова (1873-1948), внучка знаменитого канцлера, проживавшая на собственной соррентийской вилле (Villa Gortschakoff), купленной ее отцом еще в 1885 г. К 1930-м гг. ее благосостояние значительно уменьшилось, и Солдатенковой пришлось продать фамильный дом, но все-таки она оставалась влиятельной персоной русской колонии в Кампании. Близкой к Солдатенковой была московская художница Елена Альбрехт, замужем за неаполитанским литератором-толстовцем Уго Арлоттой – эта семья также обосновалась в Сорренто еще до революции . Другая приятельница Солдатенковой, София Богданова, познакомилась со своим будущим мужем-неаполитанцем, направляясь на пригородном поезде именно на виллу Горчакофф. Ее внучка, римлянка Джованна Витальяна, характеризует русских в Неаполе, как «идеалистов, отторванных от действительности. Все они страстно любили Россию и ненавидели тех, кто ее отнял. Большевизм для них был жуткой вещью, и поэтому многие поддерживали убежденного антикоммуниста Муссолини, а некоторые видели даже в немцах потенциальных освободителей их родины. Убеждения в неаполитанской колонии были разные – объединяла любовь к России. Моя бабушка, например, часто говорила мне, что Красная армия ужасна, но ужасна и Белая…» .

В качестве компаньонки «княгини Горчаковой» (в Италии употреблялась обычно ее титулованная девичья фамилия) полиция отмечала проживание в Сорренто петербурженки Надежды Федотовны Любавиной, урожд. Поветкиной (1854-1938). Она пробовала свои силы как керамист-любитель: на противоположном, Амальфитанском берегу Соррентийского полуострова после Первой мировой войны в местечке Вьетри-суль-Маре действовала керамическая фабрика «Industria Ceramica Salernitana», где и работала Любавина. О ней, как о «симпатичной русской даме», вспоминала профессиональный керамист из Германии Лизель Оппель . Любавина, вероятно, жила некоторое время при фабрике – ее имя встречатеся в «Гостевой книге» 1932 г. немецкого семейства керамистов Ганнаш, куда эмигрантка записала итальянскую фразу, со ссылкой на Толстого: «Нужен идеал, путеводная звезда. Без нее нет истинного направления движения, нет жизни» .

Еще одно семейство, Дорн, также было центром русской жизни в Неаполе. Оно считало себя неаполитанским, хотя по национальному составу было немецко-русским: Антон Дорн, знаменитый биолог, основатель неаполитанской Зоостанции , был женат на дочери саратовского губернатора М.Е. Барановской (большое приданное жены помогло ему устроить Зоостанцию), а его сын Рейнхард – на Т.Р. Живаго, дочери видного инженера-путейца, одного из строителей Транссибирской магистрали. Когда, уже после революции, Дорнов спрашивали, каковы были их утраченные владения в России, они обычно отвечали: «Размером с Сицилию» . Семья Дорнов жила в центре Неаполе, на фешенебельной улице Криспи, и в саду их особняка происходили самые разнообразные события, даже крещения, проводимые архимандритом Симеоном (Нарбековым), наезжавшим из Рима. Во время войны особняк был разбомблен англо-американской авиацией, при этом погибла компаньонка Дорнов Ольга Митрофановна Иванцова, урожд. Арнольди (1863-1943). Последняя являлась профессиональным археологом, работала в Помпеях и на других раскопках; в Италию ей удалось официально эмигрировать из СССР в конце 1920-х гг. Полицейское досье 1932 г. сообщает о ней, что она, будучи «советской подданной (sic)», проживала в Неаполе «по мотивам здоровья, а также потому что здесь похоронен муж» . Несколько особняком держались дочери знаменитого анархиста, осевшие в Неаполе задолго до революции, София Михайловна Бакунина, в замужестве Каччопполи (1870-1956) и Мария Михайловна Бакунина, в замужестве Ольяроло (1873-1960); последняя вела в университете курс химии.

Таким образом, в Неаполе и его ближайших окрестностях (Капри и Сорренто) «первую волну» эмиграции составили преимущественно «русские жены», не оказавшие сколько-нибудь значительного влияния на местную культуру и со временем ассимилировавшиеся.

Совсем иная ситуация сложилась на Амальфитанском побережье, где русская колония сыграла значительную роль в разных сферах местной жизни. Столица побережья, Амальфи, а также соседние поселения Равелло и Позитано, в 1920-1930-е гг. стали своеобразным убежищем для разного рода иностранцев: немаловажную роль играла патриархальная дешевизна этих мест и относительно либеральный общественный климат, «под сенью» соседнего космополитичного и богемного Капри. После прихода Гитлера к власти в Германии и после аншлюса Австрии преобладающим элементом здесь стал немецкоязычный. Это был воистину странный феномен: в фашистской Италии находили приют идейные противники нацистского режима и преследуемые им евреи. Для таковых категорий убежище, впрочем, оказалось ненадежным : в конце 1930-х гг. Муссолини сблизился с Гитлером, а в 1938 г. в Италии были введены т.н. расовые законы, и немецких и австрийских евреев вынудили бежать далее, а оставшихся позже депортировали в концлагеря.

Русская эмиграция, конечно, не пережила такой драмы. Однако и она, в той или иной степени, испытывала нараставшее давление режима.

Самым первым жителем-россиянином Амальфитанского побережья, еще до революции, стал литератор Михаил Николаевич Семенов (1873-1952) . Купив в Позитано полуразрушенную мельницу, он решил переждать тут Первую мировую войну, а за ней и революцию. В Советскую Россию ему, однако, не хотелось возвращаться, и со временем его гостеприимная мельница стала удобной дачей для многих артистов-эмигрантов – С. Дягилева, В. Нижинского, И. Стравинского. Приезд Л. Мясина (1985-1979) стал судьбоносным: хореографу, делавшему блестящую карьеру на Западе, необычайно понравился этот уголок, точнее – маленький архипелаг перед Позитано, Ли-Галли. «Я чувствовал, — позднее писал Мясин — что здесь мог бы найти уединение, в котором нуждался, откажись я от изнуряющего давления избранной мною карьеры, и решил, что однажды куплю эти островки и сделаю их своим домом» . В итоге Семенов стал исполнять роль «мажордома» хореографа, организовывая на Ли-Галли побывки его и его друзей, а на досуге сочиняя мемуары, изданные затем на итальянском языке с символическим титулом «Бахус и русалки» (Рим, 1950). Позитанцам литератор запомнился своим экстравагантным поведением: любуясь стихией, он в шторм уходил в море, разгуливал по своим владениям нагишом, утверждая, что ему необходим полный контакт с природой, вечера проводил в трактире, обучая посетителей азартным играм. Однако за внешне удачной интеграцией стоял драматический опыт: еще в 1919 г. Семенова пытались депортировать из Италии из-за отсутствия вида на жительство (в действительности, в нем подозревали «красного» агента – эти подозрения позднее разделяли и многие эмигранты). Вне сомнения, именно «дамоклов меч» депортации подвиг литератора в позднейшем на сотрудничество с секретными службами муссолиниевского режима, продолжавшееся вплоть до падения режима.

В конце 1920-х гг. в Позитано обосновался участник Гражданской войны, живописец-самоучка Иван Панкратьевич Загоруйко (1896-1964) . Талантливый пейзажист, он писал и портреты местных жителей, а также виды покинутой России. Необычна серия видов Валаамского монастыря, посещенного художником в середине 1930-х гг., когда ладожский архипелаг входил в состав Финляндии. Ему принадлежит и большое трагическое полотно символического значения: отрубленные головы витязей на поле, заросшем чертополохом на фоне горящего Кремля. Художник пользовался успехом, но его судьба серьезно изменилась во время Второй мировой войны, когда фашистские власти решили удалить иностранцев из стратегических зон, в том числе с Амальфитанского побережья: они опасались, что те будут подавать тайные знаки англо-американской авиации и субмаринам. Наиболее эффективным средством защиты в тот период стали фальшивые справки о болезнях: такую бумагу предоставил в полицию и Загоруйко. В итоге ему разрешили остаться в Позитано, но он был вынужден подписать т.н. «Verbale di diffida» (Предупредительный протокол), в соответствии с которым ему запрещалось принимать гостей у себя дома, уходить за городскую черту Позитано и писать картины на пленэре. Пейзажи служили основной тематикой живописца, и для него наступили голодные времена. С окончанием войны Загоруйко вновь деятельно включился в художественную жизнь.

Его коллега по искусству, художник Василий Николаевич Нечитайлов (1888-1990) , обосновался в этих краях, вероятно, благодаря знакомству с Загоруйко в рядах Добровольческой армии. Первые эмигрантские годы он провел в Болгарии, затем перебрался во Францию, а в 1936 г. после кратковременных остановок в Венеции, Флоренции и Риме поселился в Позитано, когда там уже жил Загоруйко. Оба художника завоевали признание в амальфитанском краю, но их пути были различны: если Загоруйко писал натуру и портреты, то Нечитайлов сосредоточился на религиозной живописи. К концу 1930-х гг. относится его сближение с местным духовенством, а также конфессиональная перемена: Нечитайлов стал католиком восточного обряда и номинально был включен в состав русско-католического прихода в Риме, единственного такого рода в Италии, с богослужениями на славянском языке . Драматический военный период он провел в тихом горном Равелло, стараясь не привлекать к себе внимания. В послевоенные годы его покровителем стал епископ Анджело Россини, в 1947-1965 гг. – предстоятель Амальфитанской кафедры. По его заказу художник написал ставшую известной картину «Чудесный лов». Помещенная на входной стене кафедрального собора Амальфи, в крипте которого почивают мощи апостола Андрея, увезенные из Константинополя во время Четвертого крестового похода, картина своим сюжетом была связана с Первозванным апостолом. Особую популярность «Чудесному лову» сообщили образы рыбаков и учеников Христа, в которых живописец передал черты знакомых ему амальфитанцев. В одном из персонажей, согласно ренессансной традиции, автор изобразил себя. Собор Позитано украшает другая близкая по манере картина, написанная Нечитайловым в 1950-е гг. На ней изображено важнейшее местное событие XII в. – прибытие морем чудотворной богородичной иконы. Среди персонажей, ее встречающих, жители Позитано узнавали себя и автора картины. Еще одним выдающимся произведением Нечитайлова стала картина «Амальфитанская Мадонна», украсившая алтарь домовой церкви в бывшей Амальфитанской семинарии. Характерно, что в образе Девы Марии, запечатленной на фоне изрезанного побережья Амальфи, просматриваются славянские черты. По характеру Нечитайлов был нелюдимым и неохотно шел на общение; основным его увлечением являлось пчеловодство. В этой сфере художник достиг такого авторитета, что в 1947 г. был приглашен на Первый общеитальянский конгресс пчеловодов в Анконе . К концу жизни Нечитайлова начали мучить призраки Гражданской войны, чекисты, «красные» шпионы и тому подобное. Художник почти никого не подпускал к себе, уничтожил личный архив, а в последние дни, весной 1980 г., говорил исключительно на русском языке, понять который никто из окружавших его амальфитанцев был не в состоянии…

В гости к художникам, в первую очередь, к общительному Загоруйко приезжали и другие художники. Несколько лет прожил в Позитано Григорий Ошеров, ряд произведений которого пополнили Картинную галерею г. Салерно. Его имя фигурирует в списке иностранцев, составленном в 1941 г., подлежащих удалению с Амальфитанского побережья, наряду с именем Загоруйко. Однако в отличие от последнего, Ошерову не удалось избежать депортации и следы его затерялись. О художнике оставил литературное свидетельство немецкий изгнанник Вальтер Мекмауэр: «В наших глазах каждый в своем роде имел нечто значительное и привлекательное: художник Григорий Ошеров, которого я знал уже по Берлину, эмигрировал из России еще до 1917 года, и после почти 20-летнего обитания в Берлине был снова вынужден пуститься в странствия…» . Ошеров благодаря своей немецкой культуре легко сошелся с беженцами из Германии и Австрии, свидетельство чему – серия портретов семьи Гаральда Тиля, либерального журналиста, удалившегося в Позитано в самоизгнание.

Часто бывали на живописном Амальфитанском побережье другие художники: Константин Горбатов , Андрей Белобородов , Алексей Исупов , Борис Георгиев .

Крупнйший вклад в развитие местных художественных ремесел внесла Ирина Вячеславовна Ковальская (1905-1991), которую из-за ошибочной изначальной записи именуют в Италии «Kowaliska». Ирина родилась в Варшаве; ее мать, урожд. Фридлянд, была родом из Петербурга. Сразу после окончания советско-польской войны Ковальские перебрались в Вену, где Ирина закончила художественная образование. На Итальянском Юге она обосновалась с 1934 г., посвятив необычайно много усилий развитию керамического производства, центр которого издавна сложился в местечке Вьетри-суль-Маре. Ей же принадлежат многие образцы дизайна, способствовавшие появлению особого Позитанского стиля (Moda Positano). Ковальская вращалась преимущественно в немецкоязычном мире, и на Амальфитанском побережье она нашла спутника жизни – писателя Армина Т. Вегнера (1886-1978), известного своим страстным разоблачением геноцида армян в Турции. В 1933 г. Вегнер написал открытое письмо к Гитлеру с требованием прекратить расовые преследования, за что был заключен в концлагерь, а по освобождении навсегда покинул родину, обосновавшись в 1936 г. в Италии.

Держался ближе к немецкой колонии другой беженец из Советской России, Лев Абрамович Нуссинбаум (1905-1942), родом из Баку, принявший в эмиграции, в Стамбуле, мусульманство с именем Эссад-бей . До Позитано он жил в Германии, а с приходом Гитлера к власти — в Австрии, сочиняя (по-немецки) увлекательные романы, доныне публикуемые на разных языках . По отцу еврей, по матери русский, Эссад-бей попал под подозрение в еврействе в результате доноса бывшей жены-американки, но сумел остаться в Позитано, заявив, что он – мусульманин-азербайджанец, и предъявив лояльную брошюру «Магомет» (Флоренция, 1939), где говорилось и о духовной близости Пророка с Дуче. О прибытии Нуссинбаума на Итальянский Юг немецкая писательница Элизабета Кастоньер рассказывала следующее: «Однажды откуда-то вынырнул русский турок по имени Эссад-бей, в сопровождении одной дряхлой дамы, говорившей исключительно по-русски и некогда бывшей, по уверению Эссад-бея, его няней . В качестве документа он предъявлял посадочный билет “Norddeutschen Lloyd”, в глазах почтительных карабинеров являвшийся дипломатическим паспортом» . Однако атмосфера на побережье стремительно менялась – прежде вежливые карабинеры все чаще и чаще останавливали иностранных жителей, явно следуя полученным свыше инструкциям. Многие решили ехать куда-то дальше, но, как пишет Кастоньер, «человеческие реликты, выброшенные в Позитано были слишком бедны, чтобы оплатить вожделенное трансантлатическое плавание, да и получить визы было невозможно. В результате праздновали, с дешевым вином и бутербродами с помидорами и рыбой, всяческие мелкие события – такие, как прибытие нового эмигранта и даже присылку из Вены фрака Эссад-бея» . Когда Нуссинбаума, как иностранца, все-таки решили выселить с побережья, он, как и Загоруйко, воспользовался помощью знакомых медиков, однако в его случае заболевание было настоящим, и в 1942 г. молодой литератор скончался в результате болезни Рейно, приведшей к гангрене. В метриках (anagrafe) местного муниципалитета после его кончины появилась запись «американский гражданин арийской расы» — небывалый пример посмертной мистификации. На кладбище Позитано над могилой Нуссинбаума было водружено традиционное мусульманское надгробие с тюрбаном, что породило в среде местных жителей мнение, что покойный был арабом…

В целом война нанесла сокрушительный удар по едва сформировавшейся русской колонии на Амальфианском берегу. В 1939 г. спустя несколько месяцев после начала войны в Позитано, в самом космополитичном поселении берега, власти составили первые списки иностранцев, подлежащих удалению «из-за состояния войны»: из россиян в реестр были включены Зинаида Гельштром (урожд. Смолянова), Николай Тимофеев, Иван Аверин, Александр Зесевич, Людвиг Клинкас, Федор Думлер . Конечно, беженецы пытались уклониться от высылки, о чем свидетельствует переписка полиции г. Салерно с городскими властями Позитано, где лаконично сообщалось, что прошение такого-то аполида (Тимофеева, Думлера и проч.) остаться в Позитано «не удовлетворено: необходимо незамедлительное удаление с последующим рапортом» . Следы высланных беженцев затем терялись, за редкими исключениями: об Аверине в Позитано сообщили, что он скончался в сентябре 1941 г. в римском госпитале, а Гельштром после окончания войны, которую она провела интернированной в Aбруццких горах, удалось вернуться (единственной) в Позитано.

После начала агрессии против СССР со стороны Германии и союзной Италии линия властей еще более ужесточилась: 29 июля 1941 г. начальник полиции (квестор) г. Салерно разослал по всем муниципалитетам своей провинции следующий циркуляр: «весьма вероятно, и более того, наверняка, коммунизм вновь с полной силой примется за свою деятельность против Италии и Фашизма. <…>. Нельзя исключить, что при нынешней опасности большевизма его сторонники овладеют новой тактикой и попытаются ввести в Италию взрывчатые вещества для исполнения террористических актов. <…> Поэтому господа подестá [титул мэра при Муссолини. – М.Т.] должны организовать тщательное наблюдение в собственных коммунах над иностранцами» . В соответствии с этим распоряжением из Позитано были удалены, из сумевших прежде избежать высылки, студент Павел Дворкинд и художник Григорий Ошеров (оставлены, по состоянию здоровья, всего лишь двое – Загоруйко и Нуссинбаум).

По окончании Второй мировой войны Итальянский Юг увидел новую волну эмиграции из России, получившую название «второй». Для т.н. перемещенных лиц (ди-пи) тут были основаны огромные лагеря, в первую очередь, в Пагани и в Баньоли. Дипийцы и не скрывали своего отношения к Италии как к перевалочному пункту, и всеми силами стремились уехать из Европы – подальше от карающей десницы советских органов, занятых принудительной репатриацией. Итальянскому Югу и жизни тут русских дипийцев посвящены многие страницы воспоминаний Бориса Николаевича Ширяева (1889-1959) «Ди-Пи в Италии» (Буэнос-Айрес, 1953). Книга обнаруживает легкость его пера, юмор и иронию, которые, впрочем, оставляют место и для драматического и эпического жанра (в тех пассажах, например, где повествуется о выдаче беженцев советским карателям, называемым автором «охотниками за черепами»). Жизнь Ширяева в Италии протекала не только в атмосфере непреходящей угрозы насильственной репатриации, но и в постоянной борьбе с мифологизированным сознанием итальянцев, долго представлявших СССР «раем для трудящихся». И вместе с тем, бывший соловецкий каторжник, в изгнании перепробовавший множество профессий — вплоть до продавца кукол — горячо полюбил эту страну. За множественными ироничными пассажами сквозит его нежность и даже привязанность к Южной Италии, покорившей его как глубокой историей, так и непосредственностью, темпераментностью и отзывчивостью местного люда. Парадоксально: вся книга повествует о драматической битве автора за право уехать «за океан», что в итоге ему и удается; однако проходит несколько лет, и Ширяев при первой возможности сюда возвращается, — уже защищенный, правда, аргентинским паспортом. В Лигурии, в предместье курортного городка Сан-Ремо, и закончился земной путь литератора.

Можно с уверенностью сказать, что именно на Юге Италии Ширяев окончательно сформировался как писатель. Несмотря на полуголодное беженское существование здесь, бывший журналист ощутил тут и могучее призвание, и собственный дар. После первого, чисто филологического труда, «Обзор современной русской литературы», вышедшего по-итальянски (Венеция, 1946), он пишет свой изначальный рассказ, «Соловецкая заутреня», ставший камертоном последующей «Неугасимой лампады» (Нью-Йорк, 1954) . На рубеже 1940-1950-х гг. в самых различных эмигрантских изданиях — в «Русской мысли», «Часовой», «Гранях» — выходят художественные произведения Ширяева, сочиненные преимущественно в лагере дипийцев в Пагани.

Недалеко от Пагани, где жил Ширяев, в городке Портичи, завершилась жизнь другого видного деятеля «дипийцев», священника Евгения Аракина (1886-1957). В конце Второй мировой войны он эмигрировал в Италию из Югославии, войдя в «парижскую» юрисдикцию митрополита Евлогия и обслуживая церкви лагерей для перемещенных лиц сначала на севере, а затем на юге страны .

Из представителей «третьей волны» на Юге Италии самым ярким стал Рудольф Нуреев – своим легендарным бегством в 1961 г. он по сути дела он инициировал эту волну. В 1988 г. наследники Л.Ф. Мясина продали острова Ли-Галли Нуриеву, мечтавшему о собственной даче на Средиземноморье, где, по его словам, он мог бы «опустить ноги в море» . Таким образом здесь сложилась интересная преемстенность двух «волн» – первой и третьей. Однако тяжело больному танцовщику не удалось в полной мере насладится своим средиземноморским приобретением…

В результате всех перипетий к концу ХХ в. в Неаполе и его окрестностях жизнь «исторической» русской диаспоры оборвалась.

Korolkova_foto_konf

Перед чтением доклада в Фонде Русское Зарубежье (фото Т. Корольковой)