Пеллико Сильвио

Опубл.: Пьеро Кацццола, "Русский Пьемонт" / Сост., научная ред., перевод: М.Г. Талалай, М.: Старая Басманная, 2013. 

Silvio_Pellico

В апреле 1835 г., спустя три года после публикации книги «Le mie prigioni» Сильвио Пéллико (Салуццо, 1789 – Турин, 1854), вызвавшей сочувственный резонанс по всей Европе и, в т.ч. в России, где она была опубликована в 1833 г. под названием «Мои темницы», в Пьемонт прибыл дипломатический курьер, известный литератор князь Петр Андреевич Вяземский. Поклонник Италии, где он впоследствии будет не раз[1], князь, которому тогда шел 43-ий год, впервые оказался заграницей. В Турин его влекло, помимо прочего, желание познакомиться с героем патриотического движения.

Остановившись в доме императорского посланника при Сардинском дворе А.М. Обрескова[2], Вяземский первым делом попросил устроить ему встречу с Пеллико. В итоге он встретился с ним в салоне Каролины Санторре ди Сантароза, вдовы одного из вождей революции 1821 г. Об этой встрече свидетельствует его лаконичная запись в Дневнике от 29 апреля 1835 г. Намного более подробно он рассказал об этом событии в письме к Жуковскому:

Проездом чрез Турин в 1835 г. познакомился я с Пеллико, к которому имел письмо из Рима. Всё наше знакомство, за скорым выездом моим, ограничилось несколькими часами откровенной беседы. Когда позднее был я снова в Турине [в 1859 г.], его уже не было на свете. Он умер в 1854 году. Но и в этом кратком и мимоходном знакомстве зародилось, смею сказать, чувство взаимной привязанности, которое сохранилось и заочно. Письма его о том свидетельствуют. Я, разумеется, знал его и прежде по сочинениям его. Он меня вовсе не знал и знать не мог. Я был для него человек совершенно посторонний, чуждый его минувшему и, как минутный проезжий, чуждый его будущему. Одним словом, я был туристом, каких видал он много.

Никакая авторская личность не могла полнее быть проверена сочинениями своими, как личность автора: «Le mіеі prigioni» и философическаго рассуждения: «Об обязанностях человека». Известно, что, вследствие политических возмущений в Италии, он австрийским правительством присужден был к смертной казни. Сей приговор был заменен заточением (carcere duro) на 15 лет в крепости Шпильберг[3]. После 9-летнего пребывания в крепости, был он помилован и возвращен в Турин. Такое тяжелое испытание не только не выразилось никаким чувством озлобления в рассказе его о тюремной жизни, но не оставило ни малейшего следа злопамятливости и в нем самом. Напротив, он говорил мне, что из всех этих страданий сохранил он одно чувство глубокой благодарности к австрийскому императору, который мог предать его смерти, а ограничился одним временным заточением, и тем самым дал ему возможность быть еще подпорою и отрадою престарелых родителей своих и посвятить им жизнь, спасенную от казни. Во всех словах его слышны были искренность и умиление. Тут не было никакого притворства, никаких желаний выказать свое великодушие. Я признавался ему, что слыхал от многих итальянцев и читателей его, что смирение, выказанное им в рассказе о страдальческих годах его, было в нем искусная уловка, чтобы тем самым придать более ненавистный характер мерам, принятым против него австрийским правительством. Он отвечал мне, что не дивится подобному заключению, потому что люди вообще так привыкли во многом обманывать себя и других, что им труднее всего, и менее всего верится истине[4].

Из этих строк перед нами встает выразительный образ героя Шпильберга, мемуары которого, как говорили тогда, «равнялись одной выигранной битве у австрийцев». Вне сомнения, рассказы Пеллико о всё еще томящихся в моравской темнице (Марончелли, Конфалоньери[5] и другие) вызвали у Вяземского острое сочувствие и печальные мысли о собственных товарищах-декабристах, сибирских каторжанах.

Знакомство Вяземского с туринским патриотом стало важным событием для его интеллектуальной биографии – в дальнейшем, оба они, пусть и на расстоянии питали друг к другу взаимное уважение. Известно, что когда русские путешественники посещали Турин и дом Пеллико (с 1838 г., после смерти родителей, он жил у маркизов ди Бароло), тот всегда спрашивал о князе.

Благодаря отношениям Пеллико и Вяземского, другой замечательный пьемонтский персонаж, профессор Дж.Ф. Баруффи, сумел совершить плодотворное путешествие по России, успеху которого сопутствовало и рекомендательное письмо от русского князя[6]. Тот же Вяземский сообщал туринцу об успехах его книг в России, в частности, о трактате «Об обязанностях человека», вышедшем уже в 1835 г. В письме же от Пеллико от 7 июля 1841 г., которое князь опубликует после смерти корреспондента, туринец сообщает:

Много благодарю ваше сиятельство за то, что вы благоволили перевести для меня статью Пушкина о моей небольшой книжке «Dei doveri degli uomini». <…> Мне лестно благорасположение вашего доброго Пушкина; я ценю оное, и тем более не следует мне самому говорить о том. В этом писателе вы лишились одного из отличнейших умов. В нем слышна душа: это больше чем ум[7].

Таким образом, такие две противоположные личности, как скромный и мягкий Пеллико и взрывчатый Пушкин могли питать взаимную приязнь – во имя гуманизма и любви к родине. Об этом свидетельствует и рецензия поэта, вышедшая в 1836 г. в сентябрьском номере «Современника», за несколько месяцев до трагической дуэли:

Сильвио Пеллико десять лет провел в разных темницах и, получа свободу, издал свои записки. Изумление было всеобщее: ждали жалоб, напитанных горечью, — прочли умилительные размышления, исполненные ясного спокойствия, любви и доброжелательства.

Признаемся в нашем суетном зломыслии. Читая сии записки, где ни разу не вырывается из-под пера несчастного узника выражение нетерпения, упрека или ненависти, мы невольно предполагали скрытое намерение в этой ненарушимой благосклонности ко всем и ко всему; эта умеренность казалась нам искусством. И, восхищаясь писателем, мы укоряли человека в неискренности. Книга «Dei doveri» устыдила нас и разрешила нам тайну прекрасной души, тайну человека-христианина.

Не все в Европе, впрочем, относились к Пеллико таким благородным образом. Против него писали и памфлеты под названиями вроде «Карбонарий, совершивший в своей жизни столько глупостей». Сам патриот, с пьемонтской мягкой иронией, писал по этому поводу в 1834 г. своему другу Пьетро ди Сантароза (кузену Санторре): «Ты не будешь читать добрые новости от “Voce della verità”, где меня вновь оскорбляют по поводу брошюры “Dei doveri degli uomini”, которая им представляется необыкновенно дурной».

Заметим, что рецензия Пушкина свидетельствует не только об уважении к героической биографии Пеллико, но и об интересе к молодой итальянской литературе, переводы которой тогда стали появляться в России.

Что касается Вяземского, то знакомство с Пеллико позволило ему использовать творчество пьемонтца для защиты Гоголя – во время знаменитый полемики, развернувшейся вокруг его «Избранных писем к друзьям». Вяземский сближал книгу Гоголя с трактатом «Об обязанностях человека» – у обоих авторов он усматривал общие моральные устои. Гоголь, как и Пеллико, описывая духовный путь творца согласно собственному видению, подвергся едкой критике и насмешкам. Сопоставление двух этих произведений, впрочем, представляется нам натянутым, если только не считать объединяющим моментом (помимо личной симпатии Вяземского к обоим авторам) тот общий христианский порыв, ведущий порой к издержкам, к непониманию, к тому кризису, который критики посчитали консервативной апологией устоев (как Белинский в его знаменитом, но несправедливом письме к Гоголю).

У Вяземского, которому Пеллико в письме 1842 г. рассказывал о своих скорбях, преобладала, вне сомнения, симпатия к своему итальянскому другу и к Италии вообще – последнее чувство двигало и Гоголем. Впрочем, нам неизвестно, познакомился ли он с Пеллико. Популярность мемуаров «Мои темницы» исключает мысль о том, что Гоголь не слышал о Пеллико, однако во время краткого пребывания писателя в Турине в 1837 г. они как будто бы не встречались.

Среди других русских друзей Пеллико следует назвать одного из патриархов русской литературы, Василия Жуковского, посетившего Турин в феврале 1839 г. в составе свиты цесаревича Александра Николаевича, будущего императора Александра II. Пьемонтцы устроили в честь высокой особы торжества, приемы, спектакли и грандиозный турнир – в ответ цесаревич перед отбытием передал щедрые пожертвования разным институтам: в частности больнице Коттоленго, уже тогда известной как образцовое благотворительное учреждение, он передал внушительную сумму в 2 тыс. лир.

Пеллико, обычно уклонявшийся от светских событий, на сей раз проявил повышенный интерес, написав о визите цесаревича своему брату и даже инициировав к себе через Тютчева, тогда служившего советником при российской дипломатической миссии в Турине, визит к себе Жуковского. Чуть позднее он нанес ответное посещение русскому поэту, остановившемуся в старейшей гостинице Hôtel de l’Europe (тогда по адресу Пьяцца Кастелло, № 19). Потом вместе они осмотрели «Музей картин», современную Савойскую галерею. Перед отъездом из Пьемонта Жуковский еще раз посетил патриота, который составил о нем самое благоприятное мнение, как о «поэте и эрудите», о чем он опять-таки написал своему брату. В том же письме Пеллико говорил о Жуковском как о друге Вяземского и других русских знакомых и о радости получить через него новости о князе Трубецком, декабристе, который «до сих пор сосланном в Сибири, но переносящем наказание с великим достоинством».

Русская делегация пребывала в сардинской столице три дня; ее опекал посланник Кокошкин[8], сменивший Обрескова и живший в палаццо Ласкарис, в контраде Сан-Карло, № 13, нынешняя улица Альфиери.

И Жуковскому новое знакомство пришлось по душе: в своих Дневниках он записал, что Пеллико имеет «физиономию своих книг – простоту и откровенность»; примерно то же самое он писал своему другу Козлову в Париж: «Я познакомился с Сильвио Пеллико, c’est l’homme de son livre [это человек из собственной книги]. Вот лучшая похвала». И Вяземский придерживался того же мнения – «Je l’ai trouvé tel que son ouvrage» [Я нашел его точь-в-точь как на портрете]. Следовательно, автор не разочаровывал своих читателей: его моральная цельность и ясный ум покорял сердца людей, ощущавших, что перед ними – христианин, достигший высот духа.

Среди добрых русские знакомых Пеллико были и дамы, общавшиеся с ним или лично, или письменно. В их числе – его почитательницы княгиня М.А. Голицына, урожд. княжна Суворова, внучка великого полководца, и княгиня Ангелина Радзивилл. Переписка с ними носила романтическую окраску, свойственную той эпохе, при этом, вне сомнения, и сочинения Пеллико не могли вызвать сочувствия у читателей (и читательниц), склонных к пиетизму и сентиментализму.

Известно, что и сам Пеллико, со своей стороны, узнал и оценил двух образованных и добродетельных русских барышень – графинь Штакельберг, вышедших замуж за итальянских дворян и обратившихся в католичество (одна из сестер умерла юной, и Пеллико оплакал ее преждевременную смерть).

Другая русская католичка, княгиня Е.П. Гагарина, урожд. Соймонова, жена русского посланника в Мюнхене князя Г.И. Гагарина, прислала Пеллико в 1835 г. большое и интересное письмо, исполненное высокого христианского смысла. Со скорбью она коснулась драматического вопроса разделений Церквей, воскликнув в тоне, близком Вяземскому: «… porqua y a-t-il entre vous et nous cette deplorable difference religieuse? Dieu de charite, unissez nous! [почему между вами и нами эти предосудительные религиозные различия! Боже милостивый, объедини нас!]».

Об отношениях с другими знакомыми пьемонтца, такими как дочь историка Карамзина и княгиня Зинаида Волконская, подробности неизвестны. Но ясно, что Пеллико вызывал уважение и симпатию не только у своих соотечественников, но и среди дальних наций, в том числе русской, ценивших его талант и стойкость духа, проявленную в казематах Шпильберга.

Примечания


[1] О его отношения с итальянской культурой см. Kauchtschischwili N. L’Italia nella vita e nell’opera di P.A. Vjàzemskij. Milano: Vita e pensiero, 1964. 

[2] Александр Михайлович Обресков (1793-1885), посланник в Турине в 1831-1838 гг. 

[3] Замок Шпильберг (XIII в.), первоначальное укрепленное ядро г. Брно. До середины XIX в. – самая известная тюрьма Австрийской империи, в настоящее время музеефицирован. 

[4] Выдержки из бумаг Остафьевскаго архива // Русский Архив, 1868. 

[5] Piero Maroncelli (1795-1846); Federico Confalonieri (1785-1846), итальянские патриоты, репрессированные австрийским правительством. 

[6] Giuseppe Filippo Baruffi (1801-1875). Решение отправиться в Россию, в «такую молодую, но колоссальную империю, поверхность которой равняется с целым спутником Земли, и где живет более 60 миллиона жителей», Джузеппе Баруффи мотивировал тем, что хочет предложить своим читателям объективное, без предрассудков, как, к примеру, у де Кюстина, представление об этой стране. См. его книгу о путешествии в Россию: Baruffi G. Da Torino a San Pietroburgo e Mosca. Passeggiata straordinaria di G.F.Baruffi. Torino: Dalla Stamperia Reale, 1840. См. также: Базелика Дж. Путешествие итальянского профессора Джузеппе Баруффи в Петербург и Москву // Итальянцы в России в XVIII-XX веках. Италия и Россия. Вып. 6 / Под ред. Е.С. Токаревой и М.Г. Талалая. М: ИВИ РАН, 2013. – Прим. ред

[7] Выдержки из бумаг Остафьевскаго архива… cit. 

[8] Николай Александрович Кокошкин (1791-1873), посланник в Турине в 1839-1853 гг. (до начала Крымской войны).