Мальцев, Юрий Владимирович

Мальцев Юрий Владимирович родился в 1932 году в Ростове-на-Дону. Окончил филологический факультет Ленинградского Университета в 1955 году (одновременно с моей мамой — но она его не помнит…). Печатал в московских и ленинградских издательствах и журналах свои переводы с итальянского и статьи по вопросам литературы, театра и кино. В 60-ых годах был активным участником диссидентского Демократического движения и членом Инициативной группы защиты прав человека, за что был помещен в психиатрическую больницу. В 1974 году одновременно с другими диссидентами получил возможность эмигрировать. Публиковал свои рассказы и статьи в русской эмигрантской прессе («Новый журнал», «Русская мысль», «Грани», «Новое русское слово»). Поселившись в Италии преподавал русский язык и русскую литературу сначала в Университетах Пармы и Перуджи, а затем в Миланском Католическом Университете. Печатался в итальянской прессе и в итальянских издательствах.

Основная библиография:

Вольная русская литература 1955 – 1975, Посев, Франкфурт на Майне 1976.

L’altra letteratura 1957 – 1976. La letteratura del samizdat da Pasternak a Solzenicyn, La Casa di Matriona, Milano 1976

Boris Pasternak – lettere, Marcelliana, Brescia 1983

Поиски повествующей инстанции у Льва Толстого (От «Декабристов» к «Войне и миру»), Vita e pensiero, Milano 1991

Ivan Bunin. La vita e l’opera 1870 – 1953, La Casa di Matriona, Milano 1987

Иван Бунин 1870 – 1953, Посев, Франкфурт на Майне – Москва 1994

По моей просьбе Юрий Владимирович написал очерк о советских диссидентах в Италии, который я намеревался включить в сборник "Русские в Италии: Культурное наследие эмиграции". Однако по разным причинам эссе Мальцева, над которым мне пришлось много потрудиться как редактору, в сборник не попало… Публикую его теперь, спустя десять лет…

Юрий Мальцев

Советские диссиденты в Италии

Советские диссиденты в Италии в 70-80-е гг. – это тема трагическая или, чтобы не пользоваться высокопарной лексикой, скажем, тема жестокого разочарования и болезненного краха дорогих иллюзий, и прежде всего иллюзии, что в демократической стране, где есть доступ к любой информации, всем должно быть ясно, что такое советский режим и что такое коммунизм, и иллюзии, что интеллектуальная честность есть непременное условие действий в условиях свободы.

В самом деле, каково было вырваться из удушающей атмосферы лжи и насилия, попасть наконец, как думалось, в солнечную страну свободы, благополучия, разума и терпимости и увидеть, что здесь царствует та же самая ложь, удерживаемая теми же самыми запретами, которые хотя и не устанавливаются здесь официальной властью, но действуют с не меньшей силой. Увидеть, что стены всех городов пестрят красными лозунгами, прославляющими коммунизм, Мао, Кастро и компанию, что школа, университеты, пресса, радио и телевидение, кино и издательства почти целиком в руках друзей того самого режима, который нас угнетал, преследовал, пытал и убивал. И что сказать хотя бы тысячную долю правды об этом режиме значило сразу быть объявленным фашистом, реакционером и найти для себя закрытыми все пути для деятельности в интеллектуальной сфере. Осуществился дальновидный план Антонио Грамши, который понял, что путь к власти лежит через культурную гегемонию и что, вопреки марксистской догме, не базис определяет надстройку, не бытие – сознание, а как раз наоборот.

      Понятно поэтому, что почти никто из диссидентов не обосновался в Италии. Первым быстро промелькнул (в начале 1974 г.) Павел Литвинов и, не задерживаясь, проехал в США. Затем, весной 1974 г., пройдя через лагерь беженцев и получив политическое убежище, поселился здесь я. А некоторое время спустя вышел из лагеря Евгений Вагин и тоже обосновался в Италии (ему предложили работу в русской редакции Радио Ватикана). И лишь через несколько лет, уже перед самым падением коммунизма, приехал сюда жить Владимир Зелинский (он вошел в контакт с христианскими общинами, вел в их среде активную деятельность и затем был рукоположен в православные священники[1]). Все остальные приезжали лишь на несколько дней, чтобы выступить на каком-нибудь конгрессе или прочитать лекцию и, ужаснувшись атмосфере и посочувствовав мне, быстро уезжали прочь.

      Одним из первых появился Андрей Синявский. Его книги под псевдонимом Абрам Терц издавались в Италии, судебный процесс над ним наделал много шума, и игнорировать его, как менее известных диссидентов, было невозможно. В 1975 г. его пригласили выступить по национальному телевидению (впрочем, в то время, увы, другого телевидения и не было). Но интервью с ним было искалечено цензурой. Все наиболее острые замечания, неприемлемые для прогрессивных ушей, были вырезаны. К счастью, как раз в то время знаменитый журналист Индро Монтанелли и группа его коллег, не согласных с конформистским курсом газеты «Corriere della sera», вышли из ее редакции и создали новую газету, которая так и была названа: «Il giornale nuovo». Публицисту Энцо Беттица удалось достать полный текст интервью Синявского, и он опубликовал его в этой газете. Бравший на телевидении интервью журналист пытался оправдаться, утверждая, что купюры были сделаны исключительно из-за ограниченности времени. Но Беттица возражал: «ты орудовал не ножницами, а пинцетом». И действительно, были удалены не куски интервью и не целые фразы, а части фраз и даже отдельные слова.

      После этого, когда вышел из заключения Андрей Амальрик (его книга «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года» тоже наделала много шума) и его пригласили на итальянское телевидение (а мне предложили быть его переводчиком), цензуровать его не стали. Впрочем, Андрей и сам, наученный горьким опытом, старался давать шокирующую информацию в гомеопатических дозах, обволакивая все дружелюбными улыбками, и даже сказал, что он протягивает руку (и он протянул ее к телекамере) итальянским коммунистам, если они согласны присоединиться к нашей борьбе за свободу.

      Однако эти редкие и такие неприятные диверсии нейтрализовались многочисленными «правильными» выступлениями официальных советских деятелей «культуры», вроде Александра Чаковского. Неискушенным итальянцам трудно было понять, что эти деятели были не свободными путешественниками, случайно забредшими в Италию и высказывавшими свои выношенные опытом убеждения и свои вольные мысли, а четко проинструктированными эмиссарами. Кто не жил при коммунизме, не может это уловить. Помню, как-то я ехал в электричке, и рядом сидела группа рабочих. Они читали (и обсуждали вслух) распространявшуюся у них на заводе брошюрку о покушении на Папу Римского (Иоанна Павла II). В брошюрке говорилось, что покушение было организовано американским ЦРУ. Я попросил посмотреть, кем издана брошюрка – Совинформбюро, Москва (по-итальянски). Я попытался объяснить, что это фактически рупор КГБ. Рабочие посмотрели на меня с подозрением и перестали меня слушать. Целенаправленной, массированной дезинформации, располагавшей гигантскими средствами и гигантским аппаратом, практически ничто не противостояло. Теперь же мы прочли в досье Митрохина, что даже такой солидный «буржуазный» журнал, как «Espresso», контролировался КГБ[2].

      До какой степени доходила неосведомленность о нашей советской реальности (эта неосведомленность есть как раз подлинное, действительно небывалое, достижение советской системы) говорит, например, такой трагикомический инцидент. Католический журнал «La famiglia cristiana» опубликовал в 1975 г. мое интервью, где среди прочего, как о чем-то само собой разумеющемся, упомянул о проблеме алкоголизма. Сразу же появилось разгневанное письмо одной читательницы (не коммунистки, добросовестной католички), которая высмеивала меня и, иронизируя, замечала, что я договорился даже до такой ахинеи, как утверждение, что в Советском Союзе, стране высочайшей культуры и примерной сознательности, распространен якобы алкоголизм. Читательница, конечно, черпала сведения об СССР из таких популярных телевизионных передач, как шедшая как раз тогда многосерийная программа, заснятая в Советском Союзе итальянской телевизионной группой и озаглавленная «СССР в зеркале» (кривом, хотелось бы добавить). Во время одного из моих публичных выступлений кто-то возмущенно возразил мне из зала: если в СССР есть действительно концлагеря и психушки для инакомыслящих, как я утверждаю, то почему в этой многосерийной передаче о Советском Союзе они не были показаны (!). Вот их менталитет. И с чего, с каких азов начинать объяснения?

В кинотеатрах шел фильм Альберто Латтуада по Булгакову «Собачье сердце» (1975), где профессор Преображенский изображался как корыстный и грязный «буржуазный» интеллигент, а Шариков как чистый пролетарий, и его обратное превращение в собаку в финале представлялось как трагическое событие. И я вполне могу поверить, что Латтуада не из идеологических соображений так прочел Булгакова, а совершенно искренне, в силу своего менталитета. Когда я в университете у моих студентов спрашивал, что такое «Собачье сердце». Они мне отвечали, что это научно-фантастическая повесть о пересадке органов (так у них написано в их учебниках). И когда я спрашивал, почему же в таком случае эта повесть запрещена в СССР и за ее распространение людей сажают в лагеря, они мне ничего ответить не умели. Если студентам-русистам в университетах предлагалась премия за лучшее сочинение, то она, конечно же, была «имени Максима Горького». В книжных магазинах на русском языке продавалась только советская макулатура, книги, запрещенные в СССР, надо было специально выписывать из Парижа или Мюнхена.

Если таковы были понятия даже о литературе, то можно себе легко вообразить, каковы были представления о нашей советской истории. Единственной книгой по истории СССР, написанной в Италии, было сочинение коммуниста Джузеппе Боффа (Giuseppe Boffa, «Storia dell'Unione Sovietica», Milano: Mondadori, 1976), являвшее собой прилежную копию того «Краткого курса» истории партии, который всех нас в свое время заставляли выучивать в советских школах[3]. Даже сегодня, когда я пишу эти строки, после падения Берлинской Стены, в начале третьего тысячелетия, в итальянских школьных учебниках истории со снисходительным сожалением говорится, что Сталин прибегал к репрессиям, потому что он слишком поспешил и хотел поскорее осуществить коммунистический идеал в такой отсталой стране, как Россия, и что в отличие от таких неприятных и реакционных типов, как Де Гаспери, Пальмиро Тольятти был человеком редкой моральной чистоты (тот самый Тольятти, который во время сталинского террора кричал на собраниях: «Да здравствует товарищ Ежов! Смерть агентам империализма!», и подписывал смертные приговоры даже и после Сталина – в 1957 г. Имре Надю).

      Большой неприятностью был выход солженицынского «Архипелаг ГУЛАГа». Впрочем, с ним быстренько справились: если во Франции эта книга произвела переворот в умах, а в Германии разошлась гигантскими тиражами, то в Италии она даже не была прочитана. Коммунисты сделали все, чтобы замолчать ее. Они рекламировали книгу бывшей жены Солженицына Натальи Решетовской, написанную в соавторстве с КГБ, а о самом Солженицыне распространяли слухи, что он поклонник Пиночета и Франко, что он получил на Западе за свои книги огромный капитал, но отказывается платить налоги и т.п. Когда я стал говорить об Архипелаге ГУЛАГе на одной конференции в Турине, то мне возразили, что мэр города Турина (разумеется, прогрессивный) только что вернулся из поездки в СССР и пришел к выводу, что никаких нарушений прав человека и свобод в СССР нет.

      Все культурные связи с Россией были монополизированы ассоциацией «Италия – СССР», находившейся в руках коммунистов и являвшейся фактически филиалом кэгэбэшной организации «СССР – Италия».

      Тем более приятно было встречать тех редких людей, которые все понимали, все знали и сочувствовали нашей борьбе. И прежде всего это были люди из маленькой ассоциации «Христианская Россия», созданной двумя священниками – отцом Нилом Кадонна и отцом Романо Скальфи, отлично знавшими русский язык и русскую культуру, влюбленными в Россию. Вообще же, это понимание иногда встречалось там, где менее всего ожидал его встретить: у необразованных простолюдинов, которые интуитивно по каким-то признакам угадывали и чувствовали, что такое советская власть и что такое коммунизм. Членами ассоциации «Христианская Россия» были в основном молодые люди, студенты, изучавшие русский язык. Многие из них были также членами широко распространенной молодежной католической организации «Comunione e Liberazione» и были связаны с партией христианских демократов. Им удавалось устраивать мне публичные выступления во многих городах Италии. Сначала я выступал один, а потом вместе с Вагиным[4]. Мы объехали с ним почти всю Италию: от Альп до Сицилии, за исключением так называемой «красной зоны» (Тоскана, Эмилия-Романья, Марке), где власть целиком находилась (и находится) в руках коммунистов. Впрочем, мне устроили выступление и в самом сердце красной зоны – в Болонье. Здание, в котором я выступал, на центральной площади Пьяцца Маджоре, было окружено усиленными нарядами полиции. Огромный зал был переполнен (вот они, итальянские диссиденты, подумал я, может быть, только здесь и знают, что значит жить под Серпом и Молотом). Когда я кончил говорить, одна молодая женщина в зале поднялась со своего места и сказала: «Вот вы рассказали нам, что делают коммунисты в России, а вы знаете, что они и здесь у нас тоже у власти. Я вот сейчас пойду домой и боюсь, не знаю, что они со мной сделают». Напомню, что это было время красного террора в Италии, когда Красные Бригады убивали неугодных им журналистов, судей, политических деятелей.

      Коммунисты реагировали на мои выступления, а затем и на наши совместные с Вагиным, по-разному. Сначала они засылали в зал своих людей, которые просили слова и пытались опровергнуть наши заявления. Но их аргументы были столь смехотворны и нам так легко было показать их несостоятельность, что такая тактика приводила к обратным результатам. Тогда вместо возражений стали просто задавать каверзные вопросы, пытаясь поставить нас в затруднительное положение. Потом стали прибегать к иной тактике – бойкотировать наши выступления. Устраивались одновременно какие-нибудь мероприятия, чтобы отвлечь публику, афиши о наших выступлениях на улицах срывались, своим людям и вообще всем, кто их слушал, всячески советовали не ходить на наши выступления. Помню, в одном из городов перед нашим приездом улицы пестрели плакатами с устрашающим текстом: «Отщепенцы и ренегаты приехали очернять замечательные достижения Великой Октябрьской Революции!» Впрочем, отпечатаны эти плакаты были, кажется, не компартией, а ультра-левыми экстремистами. Но все-таки и впоследствии не всегда могли удержаться от полемики. Так уже в начале 80-х Владимир Максимов выступал в рабочем коммунистическом пригороде Милана, Сесто-Сан-Джованни, и на него повели настоящую атаку из зала. Максимов парировал с холодным бешенством, и под конец публика все же почувствовала на чьей стороне правда.

      Совсем в ином духе выступал Виктор Некрасов (в свое время его книга «В окопах Сталинграда» пользовалась огромным успехом в Италии). Он просто не принимал вообще всерьез левую демагогию и отвечал лишь шутками и иронией. Так на пафосные заявления о т.н. Великой Октябрьской революции он возражал, что она не великая, не октябрьская и не революция. Она не октябрьская, потому что празднуется в ноябре. Она не революция, а вооруженный путч, что же касается величия, то ее можно назвать разве что великой бедой.

      Особенно часто приезжал выступать Андрей Синявский. Он очень любил Италию, восхищался старой итальянской архитектурой и пользовался каждым удобным случаем, чтобы побывать в Италии. Он говорил всегда ярко и красиво, но одно его выступление (на симпозиуме в Бергамо) оставило очень неприятное впечатление. Оно все целиком состояло из обвинений против Солженицына. Разногласия Синявского с Солженицыным и с Максимовым всем известны, и он имел возможность подробно изложить свою точку зрения в русской эмигрантской печати, но говорить об этом итальянцам, пришедшим впервые узнать, что такое советское диссидентство и против чего оно борется, было крайне неуместно (главным врагом, с которым надо бороться, оказывался Солженицын). Тем более, что коммунисты подхватывали любую возможность указать на «распри» среди диссидентов и утвердить мнение, что есть диссиденты хорошие и есть диссиденты плохие. Хорошие – это, конечно, братья Медведевы, а плохие – все остальные.

      Кстати говоря, на этом симпозиуме Витторио Страда продемонстрировал, что такое подлинная глубина анализа. Он председательствовал на заседании, и из зала один молодой университетский преподаватель философии заявил, что он хорошо изучал Маркса и знает, что советская практика не имеет никакого отношения к марксизму. Страда с блеском, в немногих, но очень точных словах, показал несостоятельность этого утверждения.

      Максимов, в связи с десятилетием существования журнала «Континент» (в 1984 г.), организовал в Милане конференцию. На конференцию съехались авторы «Континента» со всей Европы, из Америки и из Израиля. Открылась конференция интересным выступлением Василия Аксенова (его роман «Ожог» был уже к тому времени переведен на итальянский). Юз Алешковский сказал, что он не привык произносить речи и лучше прочтет свой новый рассказ. Чтение рассказа, насыщенного русским матом и советским абсурдом, было встречено смехом и аплодисментами. Лев Консон тоже вместо доклада зачитал отрывок из своих лагерных воспоминаний. Но к сожалению, только мы, русские авторы «Континента», и присутствовали на конференции, посторонней публики почти не было и событие это было проигнорировано прессой. Итальянское издание «Континента» хотя и существовало, но об этом существовании почти никто не знал, и оно очень скоро было задушено.

      После конференции в Милане задержался генерал Петр Григоренко. Ему организовали несколько лекций и публичных выступлений. Его внушительная фигура и генеральская осанка импонировали публике, а страстная убежденность была заразительной. Потом он с удовлетворением мне рассказывал (славный, незабвенный Петр Григорьевич!), что после выступлений его окружали люди и говорили ему: «Вы идете на своих противников, как танк в атаку, вас не остановить, только разбегаться!»

      Но если публичные выступления нам удавалось организовывать довольно часто, то хуже обстояло дело с выступлениями в печати. Газета «Il giornale nuovo», которую я уже упоминал, была единственной газетой национального масштаба, которая осмеливалась писать правду о коммунизме. И она, конечно же, сразу была объявлена реакционной, не достойной внимания. Я как-то в красной зоне (в Перудже) пытался купить ее в газетных киосках. Мне отвечали с ненавистью: «Распродана!» И даже еще сегодня в каком-нибудь прогрессивном фильме можно видеть, что режиссер, желая охарактеризовать кого-нибудь как мерзавца, показывает, что он читает «Il giornale». Эта газета опубликовала большое (на целую страницу) интервью со мной. В нем я попытался рассказать, какая реальность кроется за самыми распространенными мифами о Советском Союзе (бесплатное медицинское обслуживание, всеобщее образование, отсутствие безработицы и т.п.). В той же газете Густав Герлинг-Грудзинский опубликовал хвалебную рецензию на мою книгу о Самиздате (Ассоциация «Христианская Россия» создала маленькое издательство, названное «Матренин двор», и выпустила итальянский перевод моей книги[5]).

      Вся остальная пресса, разумеется, полностью игнорировала появление моей книги. За исключением местной областной газеты в Брешии, где один прогрессист (не коммунист, а богатый предприниматель, ведший торговлю с Советским Союзом) писал, что он часто бывает в СССР, отлично осведомлен о советской жизни и знает, какое ничтожное место в общей панораме цветущей и обильной советской культуры занимает самиздатовская продукция бездарных писателей-графоманов.

      Издательство «Матренин двор» стало публиковать самиздатовские тексты, но тиражи были маленькими, рекламы никакой, и читали эти книги практически только в своем кругу близких единомышленников.

      Мои статьи публиковали также некоторые католические журналы – уже упомянутая «La famiglia cristiana» и «Studi cattolici». Печатал меня и Джанкарло Вигорелли в созданном им журнале «Nuova Rivista Europea». После судебного процесса над Синявским и Даниэлем он приезжал в Москву в качестве секретаря Европейского Сообщества писателей увещевать советские власти, разумеется, безрезультатно. Мне удалось проникнуть к нему в гостиницу с петицией. И теперь здесь, в Италии, он меня узнал.

      Любопытное столкновение произошло на страницах научного журнала «Italianistica», издававшегося исследователями Католического Университета. Итальянист Ферруччо Монтероссо побывал в Советском Союзе и рассказывал, задыхаясь от восторга, о своей поездке: об интереснейших встречах (понятно с кем), об изысканных ужинах в уютных салонах (понятно каких), о том, что ни в одной другой стране мира не знают так хорошо итальянскую литературу и не издают столько переводов. В моей контр-статье, опубликованной рядом в том же самом номере журнала («Italianistica», Milano 1977, № 1), я писал, что статья профессора Монтероссо свидетельствует о том, что даже для такого острого наблюдателя, каким несомненно является Ферруччо Монтероссо, советская реальность остается непроницаемой, что в СССР запрещено переводить таких крупнейших итальянских писателей, как Курцио Малапарте, Риккардо Баккелли, Джузеппе Преццолини, Томмазо Ландольфи, Джованни Папини, Иньяцио Силоне и что роман этого последнего, «Судьба одного бедного христианина», тайно переведен и циркулирует в самиздате наравне с другой запрещенной литературой.

      Подобное же столкновение в академическом мире было и у Вагина. На конгрессе, посвященном Достоевскому, он прочел доклад, озаглавленный «От христианского социализма к социальному христианству», очень хорошо документированный. В ответ послышался негодующий хор никак не документированных, но очень решительных утверждений, что Достоевский был и остался до конца социалистом.

      В те годы в Италии было еще мало людей с родным русским языком, а при этом еще и с филологическим образованием вообще никого, кроме нас с Вагиным. Университеты нуждались в таких людях и, тем не менее, ни один университет нас не брал. Взять на работу антисоветчика для профессора означало не получить больше никогда советской визы и лишиться возможности ездить в Россию в научные командировки, а для студентов – лишиться возможности ездить практиковаться в языке. В конце концов меня все же взял Миланский Католический университет (не без сопротивления некоторых прогрессивных профессоров), а Вагину предложил работу в Венецианском университете (по моей просьбе) Витторио Страда.

      Самым значительным событием того периода была, конечно, Венецианская Биеннале 1977 г., целиком посвященная диссидентству в СССР и в странах Восточной Европы. Этой теме были посвящены все секции: литературы, живописи, скульптуры, кино, музыки. Не зависимо от исхода (успеха или неуспеха) уже сам тот факт, что Биеннале посвятили диссидентству, это явление становилось в центре внимания мировой общественности и обретало, наконец, присущее ему значение. Русскими участниками литературной секции были Иосиф Бродский, Ефим Эткинд и я (Галича направили в секцию музыки). Должен был выступать также Владимир Максимов, но у него возникли разногласия с руководителями литературной секции и он отказался выступать. Дело в том, что эта Биеннале была организована социалистами, входившими тогда в правительственную коалицию вместе с христианскими демократами, и они хотели заявить о себе как об альтернативе коммунизму. Однако альтернативе все-таки «левой» (и голосовали на выборах за них только левые) и поэтому заходить слишком далеко на этом пути противостояния коммунизму им не хотелось. Коммунисты и прокоммунистически настроенные интеллигенты всячески пытались воспрепятствовать проведению этой Биеннале, оказывая давление на ее организатора Карло Рипа ди Меана. Главный архитектор Венеции Витторио Греготти даже угрожал отставкой, если город будет осквернен присутствием советских диссидентов.

      Блестящий доклад на тему «Советский писатель и смерть» прочел профессор Ефим Эткинд. В то время уже стал известен список погибших писателей – более шестисот! Иосиф Бродский говорил резко, гневно, бескомпромиссно. Но слушало нас, увы, всего лишь человек двадцать-тридцать. И тут перед нами снова итальянская действительность. Наши выступления проходили в роскошном и престижном, но пустом, Наполеоновском зале на прославленной площади Сан Марко, а на другом конце канала Гранде проходила контр-манифестация, организованная коммунистами. И там зал был переполнен, стояли в проходах, в коридоре, в фойе (всюду были телевизионные экраны и действовала местная сеть трансляции). И там была вся студенческая молодежь. Говорили о том, что советские руководители, конечно, поступают нехорошо и ошибаются (у них это всегда не преступления, а только «ошибки»), но что советский коммунизм и итальянский коммунизм – это две вещи, не имеющие между собой ничего общего (как будто нет у них общего родственника – Карла Маркса, и не было Тольятти с Коминтерном, и не было антиамериканизма, и не было коммунистической песенки – почти гимна – со словами: «Если Россия даст нам пушки, будет и у нас революция!» /«E se la Russia ci da i cannoni – rivoluzione, rivoluzione!»/, и не было антинатовского так называемого «пацифистского» движения, никогда не выступавшего против советских ракет, и не было братских объятий и поцелуев со всеми советскими руководителями, вплоть до Брежнева и т.д и т.д. и т.д.). Там, на этой контр-манифестации, выступал Леонид Плющ, объявлявший себя еще в то время «подлинным марксистом». Он жил во Франции и об итальянской ситуации был плохо осведомлен, позже он стал избегать того, чтобы его использовали в подобных мероприятиях. Я не видел Плюща со времен России и пошел поприветствовать его. Когда я назвал себя и попросил вызвать Леонида Плюща со сцены, где он заседал в президиуме, Леонид вышел в сопровождении телохранителей. Они смотрели на меня с враждебной подозрительностью и неизвестно, чего ожидали от меня. Однако когда мы с Плющем обнялись и расцеловались, они отступили в сторону и успокоились.

      Биеннале не ограничилась Венецией, а (в сокращенном виде) побывала также в итальянской Швейцарии в начале 1978 г. Мы выступали в Беллинцоне, на этот раз уже в другом составе: не было Бродского и Эткинда, но был Плющ. Когда я, говоря о преступлениях коммунистического режима, помянул среди прочих причин принципиальный аморализм марксизма (Маркс: «Мы, коммунисты, не проповедуем никакой морали»; Ленин: «Морально то, что служит нашему делу»; само слово мораль, обычно в сочетании с эпитетом «буржуазная», как нечто постыдное и никчемное), то находившаяся в зале большая группа левой молодежи начала свистеть, не давая мне говорить. Когда свистки поутихли, я обратился прямо к ним, к свистевшим, и сказал: для вас я, конечно, реакционер, крайне правый, которого надо поставить к стенке и расстрелять (реплика из зала: «Хорошо бы!»), но я хочу напомнить вам, что понятия правое и левое очень относительны и при перемене точки зрения меняются местами, так при взгляде с Востока на Запад левое становится правым, а прогрессивное реакционным, и я хочу напомнить вам судьбу тех итальянских коммунистов, которые отправились в Советский Союз, на родину социализма, спасаясь от фашизма, но погибли в советских концлагерях как «реакционеры». После этого они уже больше не свистели.

      Вместе с нами на сцене, за столом президиума, сидел также Альберто Моравиа (ему заплатили хорошую сумму за участие), но сидел он только для красоты картины, не выступал, просто промямлил несколько невразумительных слов, отвечая на чей-то вопрос из зала. Чувствовал он себя очень неловко и, по-видимому, очень сожалел, что попал в такую реакционную компанию. Когда я в конце вечера с чем-то обратился к нему, он ответил с нескрываемым раздражением и отвернулся. И мне вспомнилось, что когда в Италии вышел «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, Моравия писал в «Corriere della sera»: мне, конечно, жаль Солженицына, но принудительный труд на сибирской каторге придумали не коммунисты, а царский режим. Я хотел ответить ему, что он как литератор должен был бы читать, по крайней мере, «Записки из Мертвого дома» Достоевского и должен был бы помнить, что на царской каторге заключенных не расстреливали за невыполнение нормы, что и нормы-то никакой не было и что работали заключенные, как говорит Достоевский, скорее от скуки, да чтоб поразмяться. Но, разумеется, нечего было и надеяться на то, чтобы «Corriere della sera» опубликовал такой ответ.

      После Биеннале невозможно было уже игнорировать диссидентство как явление незначительное. Да и разложение советской системы становилось все более очевидным. Итальянским коммунистам нужно было срочно показать, что они «другие» (тактика Берлингуэра), и они согласились на проведение международного конгресса, посвященного диссидентству, в их вотчине – во Флоренции. Но в душе их отношение к нам было все тем же. Помню, я обратился с какой-то мелкой просьбой к секретарю оргкомитета конгресса, коммунисту из флорентийского муниципалитета, он резко отказал мне с плохо скрываемой враждебностью.

      На конгрессе (он проходил в январе 1979 г. в Палаццо Веккио с темой «Диссидентство и демократия в странах Восточной Европы») выступали Андрей Амальрик, Борис Вайль, Жорес Медведев, Леонид Плющ, Андрей Синявский, Татьяна Ходорович и я. Среди нерусских участников были такие выдающиеся исследователи, как Дэйвид Лан, Жиль Мартине, Витторио Страда, Франсуа Фейто, Леонард Шапиро[6].

      Страда говорил, что термин «антисоветизм», которым все еще пользуются как орудием подавления всякого критического суждения о коммунизме, пора сдать в музей ужасов, и что, парадоксальным образом, в век развития средств массовой информации свободное европейское общество все еще не может (и не хочет) увидеть и понять то, что оно должно было давно увидеть и понять: чудовищную реальность, укрепившуюся на Востоке Европы.

      После окончания конгресса коммунисты отказались подписать заявление, предложенное нами, диссидентами, и подписанное всеми другими партиями, сказав, что они не могут подписывать документ, в котором СССР сравнивается с гитлеровской Германией.

      Я верю, что многие из тех, кто называли себя коммунистами или голосовали за них, поступали так из наилучших побуждений (ненависть к несправедливостям общества, к неравенству и привилегиям, вера в возможность идеального устройства общества и т.п.), но ясно, что те, кто сделали политику своей профессией и организовывали противостояние «силам реакции», были очень далеки от наивности и бескорыстия.

      Тридцатилетний опыт жизни в Италии привел меня к осознанию того печального факта, что даже в демократической стране так называемое «общественное мнение» в значительной мере есть результат расчета, обмана, моды, невежества и демагогии. Подобно тому, как на дороге с большим движением весь транспорт идет со скоростью самого медленного экипажа, так и это общественное мнение задерживается на уровне сознания невежды. Но все же капля точит камень. И если Итальянская Коммунистическая Партия вынуждена была изменить свое название и убрать из него слово «коммунистическая» (хотя понадобилось для этого семьдесят лет), то в этом, я думаю, есть все-таки и наша (советских диссидентов) заслуга.[7]

Личный архив автора статьи материалы 1959-1990 гг.: анкеты, справки, вырезки из печатных изданий со статьями, интервью, рецензиями (перимущественно на итал. и рус. яз.), афиши и объявления о выступлениях о самиздате и правозащитном движении в СССР, тексты докладов по истории диссиденства в 2000 г.  передан в Исторический архив Института Восточной Европы при Бременском университете (Forschungsstelle Osteuropa an der Universitaet Bremen), с шифром Ф. 30.39.

Примечания (Михаила Талалая)


[1] В настоящее время является настоятелем прихода в г. Брешия, посвященном иконе Божией Матери «Нечаянная Радость» (Русский Экзархат Константинопольского Патриархата).

[2] Напомним, что этот журнал первым, в 1973 г., опубликовал “Дневники” Эдуарда Кузнецова.

[3] В 1995 г. вышло продолжение: Boffa G. Dall’Urss alla Russia. Storia di una crisi non finita (1964-1994) [Боффа Дж. От СССР к России. История не закончившегося кризиса]. Roma-Bari: Latreza, 1995; см. реценцию: Талалай М. О концах и началах // Русская мысль, № 4092б, 14.9.1995. С. 13.

[4] В начале 1990-х гг. по приглашению ассоциации «Христианская Россия» ряд лекций в Италии прочитал участник правозащитного и христианского движения в СССР, филолог Владимир Кейдан, впоследствии также обосновавшийся в Италии.

[5] См. Malcev Ju. L’altra letteratura (1957-1976). La letteratura del samizdat da Pasternak a Solženicyn. Milano: La Casa di Matriona, 1976; это же издательство выпустило в 1975 г. важнейшую бердяевскую книгу «Истоки и смысл русского коммунизма» с предисловием Владимира Зелинского (под псевдонимом Алексей Колосов), а затем в 1989 г. его первую итальянскую публикацию «Perché il mondo creda», переведенную с фр. оригинала религиоведом Адриано дель Аста.

[6] См. Dissenso e democrazia nei paesi dell’Est. Dagli atti del Convegno Internazionale di Firenze, gennaio 1979. Firenze: Valecchi, 1980.

[7] Следует указать, что многие итальянцы всячески поддерживали самыми разными способами диссиденство в СССР –  назовем, в первую очередь, Марио Корти и русских флорентиек Марию Васильевну Олсуфьеву и Нину Адриановну Харкевич.