Путешественник в иные миры
…Шел 1989 год, разгар Перестройки Горбачева, и я впервые в жизни оказался во Флоренции, не подозревая, что вскоре моя судьба надолго соединится с этим городом. Как и всю русскую интеллигенцию, в первую очередь, меня преимущественно интересовали книги — и в первую очередь, те книги, которые нам не давали читать.
Via Cavour, «Feltinelli International», второй этаж, русский отдел. Вот они, печатные сокровища: Ахматова, Пастернак, Цветаева — имена, заставлявшие сердце биться сильнее. Все авторы были знакомы и любимы.
За исключением одного. Рядом с солидными изданиями в твердых переплетах примостились книжки, точнее — брошюры, того скромного вида, что напоминал наш собственный отечественный Самиздат. На обложках — неизвестное мне имя, Владимир Цвейбах. Я не торопясь перелистал томики. Стихи о России, стихи об Италии.
Меня заинтересовала личность поэта, но никто из моих флорентийских друзей его не знал. В тот момент я не предполагал, что пройдет время, и писать о нем придется мне самому.
С Владимиром я познакомился спустя несколько лет после моего первого визита на берега Арно. Но встречались мы мало. Это было время путешествий: для него — привычных, для меня — экстраординарных. Я ездил из России в Италию, опьяненный неожиданной для русского человека свободой передвижения. Он, уже эту свободу познавший, ездил в Россию, вероятно, опьяняясь там интеллектуальной свободой, в которую так трудно было поверить. Иногда наши пути пересекались — надо было, например, передать в Петербург важное письмо, а мы, по советской традиции, не доверяли почте (теперь мне яснее, что эта, казалось бы, анахроническая привычка передавать письма из рук в руки по сути дела сближала людей). Как литератора и журналиста мне, конечно, был любопытен Владимир и его творчество, но он был так рядом, так близко, что более глубокое знакомство откладывалось на более спокойный, более оседлый период. Он так и не наступил: в 1995 году, неожиданно для всех, поэта ушел из жизни.
Но осталась его русско-флорентийская среда, его дочь Франсуаза, его сестра Алевтина (петербурженка, часто бывающая в Италии), его друзья — Донателла Тези (написавшая позднее книгу о Володе, «Parabola di poesia»), его наставник, тоже врач и тоже поэт Нина Харкевич (увы, скончавшаяся в 1999 году). В беседах с ними непроизвольно, безо всякого исследовательского усилия вставал образ русского флорентийца Владимира Цвейбаха, образ человека, искавшего свободу и иные миры.
…Владимир Сергеевич Цвейбах родился в Ленинграде в 1937 году. Нет сомнения, что он, всегда чуткий к разного рода сближениям, не мог не думать о том роковом годе, когда на нашу Россию обрушился шквал сталинских репрессий (иногда он подчеркивает этот год: «Его тогда еще молодого коммуниста / Забрали и арестовали в 1937 году»; Портрет Ивана Петровича).
Отец Владимира был именно таким молодым коммунистом, которого, впрочем, сталинская гильотина пощадила. Сергей Цвейбах родился на Украине, в семье предприимчивых торговцев — его отец поставлял украинский хлеб по всему берегу Черного моря, включая турецкий. Сергей принадлежал к тем русским евреям, что приняли всем сердцем революции, отказавшись и от семейного дела и от своей древней веры. Покинув родной Херсонский край, он перебрался в колыбель революции, город на Неве, вступил в компартию, выучился на врача. В Ленинграде он встретил свою будущую жену, представителя совсем другого мира. Фаина Кашина происходила из патриархальной купеческой семьи, из крепкой русской провинции (и имена родители им давали строго по церковному календарю). По семейному преданию, их род был известен уже во времена Ивана Грозного, чем Кашины, естественно, гордились. Собственно именно эта, кашинская среда и сформировала на первом этапе личность Владимира. Русский фольклор, лето в деревне, няня-крестьянка, широкие просторы с сельскими церквушками, чаепития у самовара, долгие вечера с песнями, — вот тот детский мир, что навсегда остается в душе, а следовательно — в стихах. На это наложился другой мир — мир утонченной петербургской культуры, но это будет позднее.
Жизнь Владимира могла легко оборваться в самом ее начале. Еще малышом, вместе со своей матерью и сестрой (отец был на фронте), он попал в жуткое кольцо блокады. Выжили тогда совсем не многие. И это чувство, что жизнь ему кем-то подарена, а значит, и распоряжаться ей надо сверхответственно, никогда не оставляло Владимира. Страшный голод длился долго — целых пять лет. Его отец, оказавшийся после окончания войны в Румынии, вывез туда всю свою семью — там они наконец-то смогли наестся досыта.
Вернувшись в Ленинград, Владимир полностью окунулся в волшебную атмосферу этого города. Семья жила на Петроградской Стороне, сохранивший и поныне свой уклад, свою особую физиономию. В двух шагах от его жилья стоял домик Петра I — самая первая городская постройка. Школьные учителя, фанатично преданные русской культуре, передали Володе этот пиетет. Но его тянуло в другие места.
Мальчиком, едва выйди из-за школьной парты, он завербовался в геологическую партию — профессия геолога в те годы считалась самой романтичной. Но привлекала его, как выяснилось, не сама геология, а бродячий аспект этой профессии. Спустя год он ушел из экспедиции и поступил в Медицинский институт, решив стать врачом — как родители.
Студенчество Владимира пришлось на светлую для России пору — наступила так называемая «оттепель»: мир, казалось, открылся и обновился. В Ленинграде, как и везде в России, открывались молодежные кафе, повсюду читали стихи. После низвержения сталинизма, думалось, все будет иначе, веселее, свободнее. Кроме того, стали выходить прежде запрещенные книги, например, Фрейда и Кафки. Знакомство с ними формировало у юноши независимость мировозрения. Путешествовать «профессионально» он стал тогда же: все каникулы он проводил в поездах и автобусах, объехав почти все республики СССР.
Получив диплом, Володя сам попросился на Камчатку — самый край бескрайней России, как можно дальше от дома. Среди девственной природы и не испорченных цивилизацией людей он провел три года, также
надолго ставшие источником поэтического вдохновения. Собственно домой, в Ленинград, он так и не вернулся. Кажется, именно на Камчатке у него окрепла убежденность вырваться за непроницаемые советские границы. Вероятно, тогда же он ощутил, что “оттепель” сменилась новыми заморозками, и политический режим вовсе не расположен дать людям свободу — во всех ее аспектах, свободу мысли, свободу передвижения. Кто знает, может быть, стоя у Берингова пролива, отделяющего Россию от Америки, он мечтал преодолеть этот рубеж, попасть в иной мир, в «цитадель демократии».
Но время для этого еще не пришло. Во время одного из путешествий, на Урале он встретил свою будущую жену, а во время другого путешествия, по Карпатам появилась дочь. Имя ей дано из других цивилизаций — Франсуаза. В эти годы Владимир начал писать стихи, переплетавшиеся с путешествиями: свои путевые заметки он рифмует.
Следующий этап — Грузия. Щедрый край, своим изобилием напоминающий Италию. Живописнейшие места, гостеприимные жители. Но душою Володя — там, за Беринговым проливом. И он уезжает в Америку.
Прорыву за Железный занавес способствует другая жизненная удача — настоящий «американский дядюшка». Дядя Владимира, Николай Николаевич Кашин, также как и его отец принявший революцию, в 1920-х годах был послан в советское дипломатическое представительство в Иран. В середине 1930-х годов стало ясно, что ему грозит смерть — из-за купеческого происхождения, из-за военной службы в царской армии. Кашин бежит из Тегерана — но природный талант позволил встать на ноги и сделать блестящую карьеру издателя. Именно дядюшка помогает освоиться за океаном и племяннику. Но Америка оказалась совсем иной, чем она казалась, глядя с Камчатки. Володя привыкший в бескрайним и бесхозным просторам, к патриархальному гостеприимству, столкнулся тут совсем с иной культурой, к которой надо было приноравливаться.
Но менять мировоззрение Владимиру не по душе, и он бросает Новый Свет и едет в лучшую страну Света Старого, в Италию, которую он успел увидеть и полюбить по пути в Америку. Италия, в самом деле, сохранила многое из того же, что другие цивилизации утратили — щедрость к незнакомому гостю, интерес ко всем проявлениям жизни, веселую беззаботность.
Флорентийская жизнь Владимира проходила на виду у многих. Тут он открывает врачебную практику, специализируясь на гомеопатии, которой его учил еще отец. Тут он пишет и публикует большую часть своих стихов, осмысляет судьбу своей родины и свою собственную в поэтической форме. Отсюда он отправляется в экзотические страны и сюда же возвращается. Всегда чуткий к узловым моментам истории, Цвейбах по сути дела создает поэтический образ всего двадцатого века, с его невиданными прежде трагедиями. Но при всей трагичности жизни он дает читателю рецепт счастья — это путешествие, конечно, не только в географическом смысле. И действительно, читая стихи Владимира, хочется все бросить и уехать туда, вслед за поэтом, на Камчатку, в Гагры, в Псков. Кажется, что именно так, странствуя, можно спастись и от репрессивных режимов, и от меркантилизма и пошлости, и от злой судьбы вообще.
Конечно же, любому путешественнику надо возвращаться домой, и Флоренция стала для него этим домом. Но поэт не раз говорил, что если бы он мог путешествовать и возвращаться в Россию, он бы ее не оставил. Все маршруты тогда упирались в Железный занавес, и Цвейбаху пришлось покинуть родину — постоянно возвращаясь туда душой, о чем свидетельствуют и этот сборник стихов.
Внезапно для всех, в какой-то один миг, путешествие Володи, его вечный поиск свободы и красоты прервалось.
Теперь странствуют его стихи.
Михаил Талалай,
Флоренция
M. Talalay. Viaggiatore verso altri mondi [Путешественник к другим мирам] // Vladimir Zvejbach. Russia mia Russia. Firenze: Edizioni Polistampa, 2003. PP. 7-12.
См. в итальянской части pdf статьи.
05-07-2014