Герцен Александр Иванович

Опубл.: Пьеро Кацццола, "Русский Пьемонт" / Сост., научная ред., перевод: М.Г. Талалай, М.: Старая Басманная, 2013. 

Когда в 1851 г. А.И. Герцену было предписано покинуть Пьемонт, он, перед отбытием в Париж, обратился за помощью к своему приятелю-туринцу Лоренцо Валерио[1]. Тот со свойственной ему энергичностью вступился за политэмигранта на ближайшем заседании Субальпийского парламента. После речи о возможном компромиссном решении проблемы Ниццы как порто-франко, Валерио перешел к вопросам высылки «нежелательных» иностранцев, в том числе и Герцена, которого он назвал «известным общественным деятелем», автором книги, где «с талантом историка и с душой гражданина дан беглый очерк прошлых времен великой славянской империи[2]. <…> Этот человек – заявлял парламентарий – вот уже год спокойно обитает в Ницце, где тратит 100 тыс. лир в год, где живет с матерью, женой, детьми»[3]. Да, пусть он и республиканец, подводил итог Валерио, однако он уважает принципы оказанного ему гостеприимства и не вмешивается в политическую жизнь королевства: «Неужели мы теперь должны санкционировать подобные порядки? Неужели мы должны стать агентами русской полиции?».

Министр Дж.-Ф. Гальваньо[4] ответил на речь в примиренческих тонах, дав понять, что он не прочь замять всё дело – в смысле положительном для изгнанников (теперь уже дважды), и что он не знал причин побудивших королевского генерал-интенданта принять против них репрессивные меры.

Герцен, впрочем, к тому моменту уже уехал (в Париж, а затем в Швейцарию). Когда же он вернулся в Турин, то посчитал должным нанести «визит вежливости» к министру. Вместо Гальваньо его принял глава королевской полиции Понца, граф ди Сан-Мартино[5], сказавший русскому революционеру:

Отправляйтесь в Ниццу, отправляйтесь в Геную, оставайтесь здесь – только без малейшей rancune [фр.: злопамятность], мы очень рады… это всё наделал интендант… видите, мы еще ученики, не привыкли к законности, к конституционному порядку. Если бы вы сделали что-нибудь противное законам, на то есть суд, вам нечего тогда было бы пенять на несправедливость, не правда ли?[6]

Герцен прибыл в Ниццу, действительно, как и утверждал в парламенте Лоренцо Валерио, годом раньше его номинальной высылки. В письме от 10 июля 1850 г. он сообщал:

Наконец я опять в Ницце, – в Ницце теплой, благоуханной, тихой и теперь совершенно пустой. Два года с половиной тому назад я едва обратил внимание на нее. Тогда я еще искал людей, большие центры движения, деятельности, многое было мне ново, многое занимало. Полный негодования, я еще примирялся; полный сомнений, я находил еще надежды в моей груди и торопился оставить маленький городок, едва бросив рассеянный взгляд на его красивые окрестности. Торжественный гул итальянского пробуждения пробегал тогда по всему полуострову – я рвался в Рим[7].

Двумя с половиной годами ранее, в 1848 г., эмигрант, в самом деле, спешил в Рим и к другим центрам европейской революции. Разочарованный исходом революции в Париже, он все-таки на миг позволил себе тогда отдаться очарованию средиземноморской природы с тем, чтобы сразу отправиться в бурлящий Вечный Город. Теперь же, в 1850 г., после разгрома Римской республики, разочарования усилились, и он, подобно уставшему почтовому голубю, стремился обрести тихое гнездо, вдали от тяжких больших городов. Похоже, что Ницца, помимо своего знаменитого мягкого климата, влекла его именно полным отсутствием политического, культурного и научного значения. Именно это он ощущал в Варо, на тогдашней границе между Францией и Савойским королевством:

Когда я переехал Варский мост и пиэмонтский карабинер принялся записывать мой пасс, мне стало легче на душе. Я стыжусь, краснею за Францию и за себя, но признаюсь – я свободнее вздохнул, так, как во время оно вздохнул, переезжая русскую границу. Наконец я вышел из этой среды нравственной пытки, постоянного раздражения, бешенства, негодования. По эту сторону я буду чужой всем, я не знаю и не делю их интересов, мне дела до них нет и им до меня. Здесь я могу быть отрицательно независимым, здесь я могу отдохнуть… <…> Революция была побеждена. Авторитет восторжествовал над свободой; вопрос, потрясавший Европу с 1789 года, разрешился отрицательно. <…> …Но довольно! Перед моим окном стелется Средиземное море, я стою на святом итальянском берегу[8].

Итак, Герцен нашел убежище в савойской Ницце. Оставив за спиной ренегатский Париж, он вслед за Альфиери говорит, поставив цитату из его «Misogallo» [Франконенавистник] в эпиграф цитируемого письма: «Sei Repubblica tu, Gallica greggia» [Республика ли ты, дикая Галлия?].

Обращение к Альфиери представляется симптоматичным – он вспоминал его и в своем московском дневнике, накануне отъезда с родины. Тут в Ницце упоминание итальянского поэта представляется почти призывом к «гению места», к хранителю заветов свободы. И сам «Пиэмонт», похоже, представлялся ему государством либеральным, раз он даже всерьез подумывал стать его подданным.

Второе письмо из Ниццы, от 1 июня 1851 г., начиналось так:

Я исполнил свое намерение и прожил в моей пустыне год целый, не только не писавши длинных посланий, но и не читая писанных другими. Смиренно сидел я у Средиземного моря и ждал погоды, но не дождался ничего хорошего – всё стало еще хуже, суровый мистраль дует и сильнее и холоднее. Напрасно радовался я моему тихому удаленью, напрасно чертил я пентаграмм, я не нашел желанного мира, ни покойной гавани. Пентаграммы защищают от нечистых духов; от нечистых людей не спасет никакой многоугольник – разве только квадрат селюлярной [одиночной] тюрьмы[9].

Понятно, что, описывая суровый мистраль, Герцен имел в виду не климатические обстоятельства, а «холод» своей политической деятельности – в первую очередь, его расхождения с лидером итальянских патриотов Джузеппе Маццини, «Осипом Ивановичем», как его звали русские. Еще перед отъездом в Италию, в мае 1850 г. «Искандер» встретился с ним в Париже, выслушав проект о создании Европейского демократического совета в Лондоне. Вся эта идея показалась Герцену типичным продуктом «революционной бюрократии», а самого Маццини, им уважаемого, он посчитал благородным покровителем ошибочной политики, обреченной на поражение. Свои мысли о демократическом движении он подробно изложил в письме к итальянцу, но тот уклонился от дискуссии, призвав лишь к единению…

Теперь Герцен в одиночку ведет свою «партизанскую войну», размышляет, пишет. В итоге на свет появляется манифест, на французском, «О развитии революционных идей в России», имевший выходными данными «Париж», но в действительности отпечатанный в Ницце в типографии «Imprimerie Canis Frères». В нем – в экспрессивной и сжатой форме – автор излагал свое видение истории России, ее самодержавия и подпольных движений, а главное – ее возможного социалистического будущего, основанного на традиционных крестьянских ценностях – на «общине» и «мире».

Желая, чтобы с очерком познакомились и в Пьемонте, Герцен рассылает его по либеральным и оппозиционным изданиям, в том числе и парламентарию Лоренцо Валерио, упомянутому выше. Туринский журнал «Il Progresso» опубликовал обширную и хвалебную рецензию, вероятно, написанную Чезаре Корренти[10].

Следующий этап политической мысли Герцена выразился в брошюре «Le peuple russe et le socialisme» [Русский народ и социализм], также отпечатанной в ниццкой типографии. Текст, циркулировавший только в Пьемонте и Швейцарии, был организован в форме письма к историку Жюлю Мишле[11], автору книги «Польша и Россия» (надо сказать, мало информированной). В новой брошюре Герцен подверг критике политической строй не только России, но и Франции, да и в целом буржуазной Европы.

Да, 1851-ый год был отнюдь не спокойным для курортной Ниццы: воистину дул «суровый мистраль». Когда сардинское правительство задумало отменить местный статус «порто-франко», голову тут подняли два вождя сепаратистского движения (торгово-банкирского в своей основе), Авигдор и Карлоне. На демонстрации протеста туринское правительство ответило посылкой в Ниццу генерал-интенданта Радикати ди Марморито, получившего широкие полномочия. Помимо прочих мер, в том числе ареста Авигдора, интендант запросил у правительства указ о высылке из Ниццы четырех «нежелательных» иностранцев, двух французов (Матьё и Даме) и двух русских (Герцена и Головина[12]). Как полагали, на строгое решение по поводу русских эмигрантов повлиял отдыхавший тогда в Ницце министр юстиции В.Н. Панин[13], раздраженный не только их присутствием, но и карикатурами в местных журналах, которые прозвали министра «Pas Nain»[14], иронизируя над его гигантским ростом.

О высылке иронично рассказывает и сам Герцен в «Былом и думах»:

Говорят, будто я обязан этим усердию двух-трех верноподданных русских, живших в Ницце, и в числе их мне приятно назвать министра юстиции Панина; он не мог вынести, что человек, навлекший на себя высочайший гнев Николая Павловича, не только покойно живет, и даже в одном городе с ним, но еще пишет статейки, зная, что государь император этого не жалует[15].

К моменту, когда вышел указ об изгнании, Герцен уже имел французскую визу, коей он и воспользовался, поэтому парламентское решение об отмене указа его уже не коснулось (хотя он воспользовался им позднее, по возвращению в Италию).

…С Турином у Герцена был связан не только политический, но и важный личный эпизод. Именно тут, в том же 1851-м г., он встретился, после долгой и горькой разлуки, со своей женой Натальей Александровной.

Почтовая карета должна была привести Натали из Колле-ди-Тенда в два часа ночи, на туринскую площадь Кариньяно, где меняли почтовых лошадей (сейчас тут находится исторический трактир, который так и называется «Ресторан смены» [Ristorante del Cambio]).

Волнующую встречу Герцен опишет в своей автобиографической книге:

Когда карета подъезжала к почтовому дому, Natalie узнала меня.

– Ты тут! – сказала она, кланяясь в окно. Я отворил дверцы, и она бросилась ко мне на шею с такой восторженной радостью, с таким выражением любви и благодарности, что у меня в памяти мелькнули, как молния, слова из ее письма: «Я возвращаюсь, как корабль, в свою родную гавань после бурь, кораблекрушений и несчастий – сломанный, но спасенный».

Одного взгляда, двух-трех слов было за глаза довольно. Всё было понято и объяснено; я взял ее небольшой дорожный мешок, перебросил его на трости за спину, подал ей руку, и мы весело пошли по пустым улицам в отель[16].

Взвалив на плечи саквояж жены, Герцен отправился с ней пешком по ночному Турину к гостинице «Feder» (угол современных улиц виа Венти Сеттембри и виа Барбару), где заспанный портье сготовил им скромный ужин, при свечах. Встречу в Турине, когда супругам удалось уврачевать душевные раны, Герцен определил как «вторую свадьбу».

С отменённым указом о высылке супруги отправились в Ниццу – через Геную и Ментону. Однако тут их ждал страшный удар – гибель матери Герцена и младшего сына, 7-летнего Коли, 16 ноября 1851 г. во время кораблекрушения. Наталья не вынесла этой потери и скончалась в Ницце в медленной агонии, в следующем году.

В последний савойский период (после смерти жены Герцен покинул Италию ради Англии в августе 1852 г.) революционер, как будто стараясь преодолеть горе, лихорадочно встречается с коллегами по радикально-демократическому движению и по эмиграции: Пизакане, Орсини, Козенц, Медичи. Он перемещается между Ниццей, Турином и Генуей, налаживая с ними связи.

Отражения этих путешествий – в повести «Поврежденный», где упоминается и «Stabilimento della Concordia», «самое изящное, самое красивое кафе во всей Европе».

Там, бродя между фонтанами, цветами, при гремящей музыке и ослепительном освещении, переходя из мраморных вал в сад и из сада в залы, раскрытые al fresco [ит.: настежь], середь энергических, вороных голов римских изгнанников, середь бесконечных савойских усов и генуэзских породистых красавиц, я продолжал, думать о поврежденном[17].

С итальянскими революционерами в Генуе знакомится и другой сын Герцена, юный Саша[18], позднее также связавший свою жизнь с Италией. Сам Герцен об итальянцах, в сравнении с другими нациями, писал в своей автобиографии:

Французский дюжинный демократ – буржуа in spe [«чающий»], немецкий революционер, так же как немецкий бурш – тот же филистер, но в другом периоде развития. <…> Итальянцы – самобытнее, индивидуальнее. Французы заготовляются тысячами по одному шаблону. Ничего подобного в Италии. Федералист и художник по натуре, итальянец с ужасом бежит от всего казарменного, однообразного, геометрически правильного. Француз – природный солдат: он любит строй, команду, мундир, любит задать страху. Итальянец, если на то пошло, – скорее бандит, чем солдат, и этим я вовсе не хочу сказать что-нибудь дурное о нем. Он предпочитает, подвергаясь казни, убивать врага по собственному желанию, чем убивать по приказу, но зато без всякой ответственности посторонних. Он любит лучше скудно жить в горах и скрывать контрабандистов, чем открывать их и почетно служить в жандармах. Образованный итальянец выработывался, как наш брат, сам собой, жизнию, страстями, книгами, которые случались под рукой, и пробрался до такого или иного понимания. Оттого у него и у нас есть пробелы, неспетости. Он и мы во многом уступаем специальной оконченности французов и теоретической учености немцев, но зато у нас и у итальянцев ярче цвета.       

У нас с ними есть даже общие недостатки, Итальянец имеет ту же наклонность к лени, как и мы; он не находит, что работа – наслаждение; он не любит ее тревогу, ее усталь, ее недосуг. Промышленность в Италии почти столько же отстала, как у нас; у них, как у нас, лежат под ногами клады, и они их не выкапывают. Нравы в Италии не изменились новомещанским направлением до такой степени, как во Франции и Англии[19].

В Пьемонте и Лигурии Герцен встречался с горячими последователями Маццини, дышал вместе с ними вольным воздухом, мечтая об объединенной и свободной Италии. Здесь, в отличие от Франции и остальной Европы, полиция не перлюстрировала письма, о чем Герцен с большим удовлетворением писал своим корреспондентам.

Скорбный 1851-й год, год гибели близких, закончился государственным переворотом в Париже, тяжко поразившим Герцена. Последнее письмо из Ниццы, с датой 31 декабря, он начинает лозунгом Прудона – «Да здравствует смерть!». В нем, однако, он призывает своих соратников не отчаиваться и трезво оценить реальность, после того как маска наполеоновского патернализма была сорвана.

В июне 1852 г. в Беллинцоне, покидая Италию, он написал о ней проникновенные строки, чая вернуться сюда жить[20]. Это ему не удалось (он возвращался дважды мимоходом, в 1863 и 1867 гг.), но оставил нам, итальянцам, свою огромную любовь к нашей стране и к нашему народу.

Примечания

30-07-2014