Дипломатические отношения Империи и Великого герцогства

Ренато Ризалити

Дипломатические отношения

Империи и Великого герцогства

Опубликовано: Р. Ризалити, "Русская Тоскана", пер. и ред. М.Г. Талалая. СПб., Алетейя, 2012. С. 39-55.

1. У истоков[1]

Самые первые русские дипломаты в Тоскане объявились в 1656 г., когда сюда прибыло посольство, следовавшее из Ливорно в Венецию. Его возглавлял И.И. Чемоданов – дабы достичь Италии, он проделал немалый путь из Архангельска вокруг Северной Европы, а потом через Гибралтар. Во время встречи Чемоданова с великим герцогом Тосканским обсуждались вопросы торгового обмена, в частности, поставок икры[2].

Три года спустя, в 1659 г., Тоскану посетило уже особое посольство, во главе с дворянином В.Б. Лихачевым[3]. Оно должно было отблагодарить великого герцога «Фердинандуса» Тосканского за хороший прием, оказанный Чемоданову, а также сообщить о готовности России предоставить тосканским купцам право торговли. Лихачев, оставивший свои впечатления о Флоренции, описал дворец великого герцога (Палаццо Веккио), отметив, то его убранство «чудесно». Он присутствовал также на театральном представлении, которое оказало на него сильное впечатление. Русский посол рассказывал о необъятности Сибири, о том, какие водятся там птицы и животные[4].

Дипломаты из Московии приезжали в Тоскану и позднее[5].

При Петре I Тоскану посетили Б.П. Шереметев и П.А. Толстой, причем последний визитер был особо наблюдательным. В своих заметках Толстой, имевшей задачей подготовку антитурецкого альянса, признается, что приехал во Флоренцию инкогнито, проведя тут всего несколько часов. Однако его описание тосканской столицы – одно из самых подробных, с ценными сведениями о повседневной жизни в XVII в. (и с восхвалением местных вин):      

«Во Флоренции народ чистый и зело приемный к фарестиерам [иностранцам. – М.Т.]. Платья носят французское честные люди, а иные особы подобно римскому платью. <…> Рядов, в которых сидят купцы и мастеровые люди, во Флоренции много и всяких товаров довольно, также и мастеровых всяких людей много, а наипаче Флоренция хвалится мастерством, что делают всякие вещи, великие и малые, из разных мраморов <…>, а паче много изрядных виноградов, из которых делают изрядные вина, которые на всем свете славные флоренские вина, и зело их много, белых и красных, которые безмерно вкусны и непьяны[6].»         

Краткие сведения о дипломатическом визите во Флоренцию в 1698 г. оставил князь Б.И. Куракин, входивший в состав петровского Великого посольства[7]. Сам царь Петр I был вынужден прервать свой поход из-за стрелецкого бунта, и утвержденный прежде маршрут закончили его сподвижники.

2. Венский конгресс и его последствия

Первичные спорадические контакты между правительствами России и Тосканы были прерваны бурными наполеоновскими войнами[8]. По их окончанию, к Венскому конгрессу 1815 г., у России уже сложилось целенаправленное видение своих внешнеполитических задач. Большинство их совпадало с принципом легитимности, выдвинутым Талейраном и поддержанным всеми участниками конгресса, но некоторые российские установки ему противоречили.

Из намерений России, совпадавших с идеей легитимности, два касались Апеннинского полуострова: это включение в состав Сардинского королевства бывшей Генуэзской республики и возвращение Великого герцогства Тосканского бывшему его правителю, австрийцу Фердинанду III (1769-1824). Во время наполеоновской эпохи, изгнанный корсиканцем из родной Флоренции, тот сначала являлся курфюрстом и великим герцогом Зальцбурга (1803-1806), а затем – великим герцогом Вюрцбурга (1806-1814).

Тосканским троном до 1814 г. владела сестра Наполеона Элиза, получившая от брата титул «королевы Этрурии»: ей в итоге пришлось покинуть Флоренцию, хотя возвращению туда Фердинанда противодействовала испанская дипломатия. В результате и Элизу удалось удовлетворить, передав Испании часть тосканского флота, нужного ей после больших территориальных потерь в Новом Свете, и вычленив из Тосканы герцогство Луккское ради новой династической ветви Бурбонов – позднее к Лукке, после смерти в 1847 г. второй жены Наполеона Марии-Луизы, герцогини Пармской, присоединили и Парму.

Одновременно Россия, внесшая наибольший вклад в разгром Наполеона, добивалась включения в свой состав т.н. Варшавского герцогства: Александру I и его дипломатам пришлось немало потрудиться для этой задачи, т.к. среди союзников сформировалась целая противоборствующая коалиция (Англия, Франция, Австрия), чуть было не развязавшая новую войну.

Российская империя, доминировавшая на полях войны, явно проигрывала за столами переговоров. Военная сверхдержава в мирное время оказалась изолированной. Наилучшая иллюстрация потерь России в области дипломатии – положение, сложившееся на Апеннинах по итогам Венского конгресса.

Хотя Сардинское королевство, которому традиционно покровительствовала Россия, возродилось в своих прежних пределах (с присовокуплением бывшей Генуэзской республики), однако абсолютным гегемоном на полуострове становилась Австрия. Здесь теперь хозяйничали целых четыре австрийских правителя: эрцгерцог в Ломбардии-Венето; великий герцог Тосканский; великий герцог Моденский; герцогиня Пармская (до ее кончины в 1847 г.). Итальянский Юг, королевство Обеих Сицилий, где у России тоже имелись свои стратегические и политические интересы, был вынужден теперь смириться с полным доминированием Австрийского Дома. Папа Римский, тоже благополучно вернувшийся на свой трон, не преминул вскоре вновь обратиться в могущественного противника России – как согласно конфессиональным причинам и давнему противостоянию католицизма и православия, так согласно и мотивам политическим, демонстративной пропольской позиции папы и деятельному вмешательству в дела царства Польского – территории, где власть императора-самодержца ограничивала конституция!

 Интерес России к итальянским делам в эпоху Реставрации явствует из инструкции Нессельроде, составленной 6 (18) марта 1815 г. для посланника Теодора Тейль ван Сероскеркена, голландца родом[9]. В ней министр, наряду с признанием необходимости военного вмешательства при попытке любого революционного переворота, заявлял: «Правление в Италии, приобретя в итоге переговоров в Вене истинную консистенцию, предполагает необходимость создания с этого момента постоянных отношений в смысле политического влияния на Россию»[10].

Нессельроде поручил полномочному посланнику, ставшему вообще первым представителем России в Риме, по пути в Вечный Город остановиться, по возможности, в столицах мини-государств – Модене, Парме и Флоренции – для сбора сведений, в первую очередь, об обстоятельствах побега Наполеона с Эльбы. Этим мини-государствам Россия уделяла и соответствующее минимальное внимание, и ради подслащивания горьких дипломатических пилюль (а иногда пилюль и не готовили вовсе) министр предлагал: «Вы уполномочены, господин барон, при удобном для Вас случае, представиться государям этих стран. Для ублажения великого герцога Тосканского [Фердинанда III] сообщите ему, что Е.И.В. [Александр I] намерен аккредитовать посланника при его дворе»[11].

Вскоре после возвращения во Флоренцию Фердинанда III царь Александр послал ему письмо, где, обратившись к нему как к «кузену» (но не как к «брату» – согласно обращению, принятому по отношению к более могучим монархам), известил об учреждении дипломатической миссии в Тоскане и о назначении в качестве полномочного посланника генерала Николая Хитрово[12]. Несомненно, что император тут предпринял шаг, свидетельствовавший об интересе России к Тоскане (конечно, меньшем, нежели к Сардинскому королевству и к королевству Обеих Сицилий, и – по иным мотивам – к Папскому государству). Тосканским правителям теперь оставалось ответить адекватным образом.

Российское внимание ко вновь возобновленному тосканскому государству, как и к другим итальянским государствам, отвечает мнению, выраженному Нелло Росселли относительно попыток туринского кабинета «устроить, при безразличной позиции англичан, положительную опору на единственную из сверхдержав [Россию], которая демонстрировала открытое противодействия систематическому прессингу на малые государства, проводимому в русле Венского конгресса»[13].

Однако в Тоскане, к сожалению, не проявили никакой ответной реакции на приветственный жест императора и не пожелали учредить в Петербурге своего взаимообразного дипломатического представительства: все политические интересы Великого герцогства в России были теперь переданы под патронаж посольства Его Цесарского и Апостолического Величества – т.е. посольства австрийского. В дальнейшем станет очевидным, как политико-дипломатическое отсутствие Тосканы на берегах Невы войдет в противоречие с всё возраставшим объемом ее экономических и культурных отношений с Россией. Тосканскому монарху тем временем приходилось удовлетворяться сухими посланиями из Петербурга от Лебцельтерна[14], который сообщал о том, что русская сторона будет обращаться к нему как к «Его Императорскому и Королевскому Высочеству» (не Величеству). Что же касалось робких попыток Фердинанда III вернуть себе Лукку, то об этом ему не дозволялось заводить и речь, ибо так было решено великими державами[15].

Сразу по приезде во Флоренцию, в 1815 г., Хитрово и его секретарь Обресков[16] отправились в Рим, – этой поездке поспособствовали и тосканские власти. Из разного рода депеш, сохранившихся в Государственном архиве Флоренции, видно, как – из-за отсутствия собственной внешней политики Тосканы – была редуцирована тут роль российских дипломатов (хотя нельзя исключить и их собственное малое рвение). По сути дела они превратились в неких, говоря современным языком, туроператоров, которые заведовали маршрутами по Италии русских туристов и дипломатов. Хитрово приходилось заниматься, например, эскортом графини Толстой, проездными документами героя 1812 г. Давыдова с его семейством, министра финансов Гурьева (позднее Поггенполь помогал теще своего коллеги в Риме, кн. Гагарина, совершить поездку на Эльбу ради осмотра мест, где жил Наполеон).

Малозначительную профессиональную деятельность Хитрово, вероятно, компенсировал широким образом жизни, вместе со своими тремя домочадцами. Сохранился, к примеру, иск некоего торговца Самуэля Тедеско, поданный в Коммерческий суд Флоренции ради выплаты векселей «сеньора Хитрофф». Нерешительный на дипломатическом поприще и залезший в долги к флорентийцам, посланник представал в неприглядном свете: в январе 1817 г. его дипломатические полномочия была отменены и он был официально отозван в Россию. Серьезно заболев, Хитрово остался в Италии на лечении и в мае 1819 г. скончался во Флоренции[17]. Несколько ранее его смерти был отозван – ради перемещения в Вену – секретарь миссии Обресков, который отослал 7 (19) апреля 1818 г. прощальное благодарственное письмо к великогерцогскому двору.

Функции двух дипломатов перешли к барону Павлу Гану[18], проведшему зиму 1816-1817 гг. во Флоренции, а затем находившегося в Риме. Та историческая эпоха ознаменовалась либеральными акциями Александра I, в стиле просвещенных Габсбургов: царь провел земельные реформы в Прибалтике, а на открытии польского сейма в марте 1817 г. прочитал известную речь с конституционными намеками.

Согласно директивам, спускаемым сверху, российские дипломаты в итальянских государствах принялись за установление связей с местными либеральными кругами. Во Флоренции барон Ган завязывает отношения с Луиджи Серристори, который вскоре отправится на царскую службу в России – на весьма длительный срок. В одном своем письме к нему Серристори жалеет о своем отъезде из Флоренции, ополчаясь на австрийскую цензуру, которая урезала его статью в журнале «Conciliatore». Однако умелый российский дипломат сумел подружиться не только с оппозиционерами, но и с представителями власти, о чем свидетельствует письмо от Фоссоброни к Гану в 1819 г. со следующими выражениями: «Господин барон, позвольте Вас уверить в моих самых горячих пожеланиях Вашему процветанию и в том, что эпоха, когда Вы служили в Российской миссии при Великом герцогстве останется для меня приятнейшим воспоминанием»[19].

Следует иметь в виду, что основательный российский дипломат во Флоренции не только развивал отношения с тосканцами из разных лагерей, но и собирал материалы для своих двух исследований – «Livourne et son commerce dans l’annèe 1818» [«Ливорно и его торговля в 1818 г.»] и «Mémoire sur les établissements de bienfaisance en Toscane» [«Заметки о благотворительных заведениях в Тоскане»] (оба опубликованы в Риме в 1819 г.). И та и другая монография увязывают его исследования и с интересами Серристори.

Однако то время отметилось и проявлениями, мягко говоря, негибкости тосканской внешней политики: не без давления австрийского посла в Петербурге Лебцельтерна, для тосканских подданных, постоянно живших в России, исключалась возможность принятия подданства России, а россиянам, переехавшим в Италию, решено было отказывать в тосканском паспорте.

3. Период 1820-1833 гг.

Данный период стал самым интенсивным за всю историю (весьма, впрочем, краткую) прямых российско-тосканских отношений. Сближению двух, столь разновеликих, государств способствовала серия мировых событий, беспокоивших правительства как в Петербурге, так и во Флоренции. Это – революционные движения в Сардинском королевстве, королевстве Обеих Сицилии и в Испании; борьба греков против турецкого ига; восстание декабристов; подготовка и выступление польских инсургентов; очередной восточный кризис с соответствующими русско-персидской и русско-турецкой войнами, затронувшими и тосканские коммерческие интересы; Июльская революция 1830 г. в Париже; французская интервенция в Алжире.

В 1820 г. в Тоскану был командирован посланник Алексей Сверчков (в дипломатической переписке, на французском, он фигурирует как Alexis de Swertchkoff)[20]. Нелло Росселли, без всяких документальных свидетельств, предположил, что Сверчков вступил в связь с подпольными организациями, и это предположение поддержала советская исследовательница М.И. Ковальская[21]. Нас это мало убеждает, и даже не потому, что во флорентийских архивах не удалось обнаружить ни малейшего намека на подобные связи, а по другим причинам. Во-первых, Сверчков приходился родственником консервативному министру Нессельроде, а во-вторых, он имел слабое здоровье и часто не мог выполнять даже свои прямые обязанности – его замещал сначала Н.В. Поггенполь[22], затем – князь М.И. Долгорукий[23]. Фигура последнего воистину удивительна: он часто фигурирует в полицейских донесениях – из-за своих скандальных, выставляемых на показ публике, близких отношений с одной пизанской «веселой вдовой» – Лауреттой Паррой[24] (в будущем она выйдет вторично замуж, за Джузеппе Монтанелли, а ее сын погибнет под Монтанарой[25]).

Думается, что если кто из российских дипломатов и вошел в сношения с подпольными организациями, то это был барон Ган – в самом деле, его скоротечное пребывание во Флоренции и быстрый перевод в Рим в 1817 г., мог бы быть объяснен именно этим.

Как бы там не было, пребывание во Флоренции и Сверчкова[26], и Долгорукова, закончилось драматически – их преждевременной кончиной вдали от родины, так же, как и коллег-предшественников, Хитрово и Корсакова. В целом можно сказать, что такая печальная участь ожидала многих слабогрудых россиян, втуне надевшихся на поправку здоровья в тосканском климате.

Несмотря на преимущественно антиавстрийский курс русской дипломатии в Тоскане и на ее развитые контакты с либеральной флорентийской интеллигенцией, здесь, в то самое время, когда в Пьемонте и Кампании вспыхнули в 1820-1821 гг. революционные движения, ничего существенного не произошло. При этом, хотя Великое герцогство и не обязано было участвовать в рамках Священного Союза в подавлении «гидры революции», оно – согласно дипломатическим договоренностям – должно было беспрепятственно пропускать воинские контингенты, направлявшиеся на «поддержание порядка». В целом, однако, Тоскана продолжала традиции просвещенного монархического правления, заложенные еще коренными Медичи и продолженные пришлыми Лотарингами, и предоставила убежище ряду политических беженцев из Неаполя и других неспокойных регионов Италии.

Отношение же российского правительства к европейскому либерализму той эпохи было крайне неоднозначным: в течении определенного периода оно явно заигрывало с некоторыми вольнолюбцами, в т.ч. и в Тоскане. Однако к концу царствования Александра I, уже после конгрессов Священного Союза в 1820-1821 гг. в Троппау и в Лайбахе (Любляне), подобной неоднозначности не существовало – по крайней мере, по отношению к Западной Европе. Так в одно циркулярное послание МИДа от 10 мая 1821 г. к дружественными правительствам, включая тосканское, Нессельроде включил резкую реакционную филиппику, заявляя, что Александр I будет решительно следовать строгим принципам касательно государств, «попускающих преступные революции». Особенным образом обличались неаполитанские, «необыкновенно опасные», события, способные «поджечь всю Италию» через деятельность подпольных «сект». Нессельроде, подтвердив, что Россия есть опора Австрии, обещал, в случае необходимости, военную поддержку всем союзникам. Досталось в письме и определенным кругам в Пьемонте, которые «поощряют бунт на остальной части полуострова». В конце послания, напомнив о решающей роли русской армии в спасении европейских престолов и о ее готовности вновь выступить в спасительный поход, министр разъяснил, что таковые военные действия «никоим образом не будут направлены ни на расширение могущества России, ни на пересмотр территориальных владений европейских государств, установленных трактатами после 1814 г.»[27]. Однако к концу текста, почти целиком построенного на призывах к соблюдению принципов легитимности в духе Венского конгресса, возникает мотив, малоприятный для венского кабинета. Нессельроде дает понять, что, если идти в Западную Европу без особых причин Россия не предполагает, то идти на Восток, против Оттоманской империи, она готова. Тут и возникал вопрос, который всегда был камнем преткновения между Петербургом и Веной – вопрос турецкий.

Фоссомброни был достаточно информирован о возникшей напряженности в русско-турецких отношениях: почти одновременно с циркулярным посланием российского МИДа на его стол поступила подробная депеша, составленная 13 мая 1821 г. в Одессе тосканским консулом Де Томом[28] [De Thom]. В ней консул, по следам январского восстания, поднятого в Молдавии А. Ипсиланти, подробно рассказывал о том, что в княжествах Молдавии и Валахии давно бродит «революция», и что ее участники не имеют препятствий в получении российских паспортов и «гостеприимного убежища». Депеша из Одессы выявляет двусмысленность тогдашней политики царя: на Западе он себя провозглашает непоколебимым защитником легитимности против всяческих революционеров, а на Востоке помогает греческим повстанцам в их борьбе против «легитимного» турецкого султана. В действительности же, Александр следовал логике своего императорского положения: интуиция подсказывала ему, что греческие патриоты смогут сделать то, что не сумела российская армия и флот – сокрушить оттоманов и открыть вожделенный путь к Проливам. Пусть в первый момент российское правительство и повело себя сдержанно в ответ на очередную резню греков со стороны турок, однако ему хорошо было известно настроение в армии, готовой немедля выступить на защиту единоверных эллинов.

Александр поручает своему посланнику в Константинополе барону Г.А. Строганову получить разъяснения от Оттоманской Порты, которая ввела войска в дунайские княжества и ущемила черноморскую торговлю России. В таковых разъяснениях было отказано, и посланник, не желавший следовать проавстрийской линии на примирение с Турцией, покинул ее столицу. Демарш посланника всех встревожил, но из австрийского посольства во Флоренцию пришло успокоительное письмо о том, что тут не было «ничего, кроме приостановки дипломатических отношений»[29]. Со своей стороны, несколько наивно, но и осведомленно, Де Том сообщал из Одессы: «Только мудрость и умеренность России, вкупе с демаршами союзников, сможет удовлетворить чаяния политиков и народов»[30].

Министерство иностранных дел Тосканы пыталось собрать всю доступную информацию о восточном кризисе также и при официальной встрече со Штакельбергом, российским посланником при неаполитанских Бурбонах, который был во Флоренции проездом. В одном анонимном документе той поры сообщалось: «несмотря на отбытие российского посланника из Константинополя, не думаю, что петербургский кабинет в ближайшее время разрушит свой унисон с Меттернихом, призывающим к миру»[31]. Неизвестный тосканский «аналитик» предчувствовал правильно: Меттерниху на какое-то время удалось убедить российское правительство отступиться от греческих дел.

Но восточный кризис таки взорвался, чуть позднее, в форме двойной войны – русско-персидской и русско-турецкой. Существует распространенное мнение, что Александр, следуя нажиму Австрии, всячески старался не допустить вооруженного конфликта, хотя изученные нами дипломатические депеши из России той поры наводят на мысль, что Россия всё же деятельно готовилась к войне с Турцией – даже после того, как в 1822 г. Каподистрия с его грекофильским антуражем был отстранен от власти, а Нессельроде решительно восторжествовал в собственной позиции отказать греками в помощи.

Дыхание грядущей войны чувствуется, к примеру, в депеше Нессельроде к Поггенполю от 14 августа 1823 г., где извещается о подготовке императора к поездке по России (Ярославль, Москва, Орел, Могилев, Брест, Тульчин) с намерением дать смотр войскам[32]. Депеша заканчивалась уверениями в крайне миролюбивой политике самодержца… В следующем году Поггенполю было поручено передать тосканским властям два извещения: 1) о производстве в 1824 г. воинского набора, что является лишь «новым шагом во всегда миролюбивой политике императора»; 2) о возобновлении дипломатических отношений с Турцией с сопутствующим пожеланием европейским державам найти способ по урегулированию греческого вопроса.

Когда 19 ноября 1825 г., после продолжительной инспекционной поездки по Крыму и Новороссийскому краю, Александр I скончался в Таганроге, все эти шаги российского правительства закончились логическим исходом: войной. Именно Нессельроде пришлось в письме от 16 августа 1826 г. возвестить о военном конфликте в Персией. Спустя четыре месяца Сверчков отправит к Фоссомброни письмо с официальной просьбой принять в Ливорно два русских корабля, шедших в Средиземноморье с «учебным заданием». Это были «Царь Константин» и «Елена», под командованием барона Деллингсгаузена[33].

Важными представляются послания из Петербурга во Флоренцию в 1827 г., где Нессельроде, формально обращаясь к тосканскому кабинету, в действительности старается заручиться нейтралитетом кабинета венского – в случае русско-турецкого конфликта. Так в депеше к Сверчкову от 27 февраля 1827 г. он делает Вене широкие авансы: «Если Италия станет театром новых революций, Австрия может рассчитывать не только на моральную поддержку, но и на предметное сотрудничество – в той мере, которая будет необходима для обеспечения безопасности своей и этой части Европы»[34].

Нарастание кризиса очевидно в новой просьбе российского дипломата о гостеприимстве, отправленной 13 июля 1827 г. В ней Сверчков сообщает о российском Балтийском флоте под командованием адмирала Сенявина, плывущем с визитом в Англию – часть флота предполагала затем проследовать в Средиземное море. Если в предыдущий раз флорентийцы тянули с ответом, то теперь они ответили быстро и положительно. Новая позиция была связана с изменением роли России в восточных делах: 6 июля 1827 г. в Лондоне был подписан договор между Россией, Францией и Британией – по Санкт-Петербургскому протоколу. В нем существовала и секретная часть, согласно которой Турции, в случая непринятия ею условий трех держав, грозил отзыв послов и морская блокада (во избежание помощи ей из Египта), а далее – вплоть до «крайних мер». 20 октября 1827 г. союзный флот сжег турецкую эскадру при Наварине, а 1 ноября Нессельроде триумфально объявил о взятии Еревана.

Юный граф Борх[35], заменивший скончавшегося в феврале 1828 г. Сверчкова, весь тот год пунктуально составлял для тосканского двора сводки о русско-турецкой кампании – от осады Варны до сдачи этой крепости и проч. Следует отметить, что чаще всего он пересказывал депеши, которые рассылало российское посольство в Вене. Новый поверенный в делах, князь А.М. Горчаков[36], бывший прежде, с 1822 г., секретарем посольства в Лондоне и, с 1827 г., в Риме, и назначенный в Тоскану в самом конце 1828 г. с ревностью продолжил труды своих предшественников по информированию флорентийского кабинета о военных перипетиях на Востоке. При этом нетрудно заметить, что новости, отправляемые им великому герцогу, нередко запаздывали по сравнению с теми, что публиковала флорентийская пресса: это касается и действий под стенами и Силистрии[37], и взятия Шумлы и Адрианополя, о которых оперативно сообщала «Gazzetta di Firenze». В начале октября Горчаков облегченно сообщал о подписанном 14 сентября 1829 г. в Адрианополе мирном договоре, согласно условиям, продиктованным Николаем I. Чуть ранее первый греческий парламент избирает первого президента – Иоанниса Каподистрию, что означает победу прорусского курса в возродившейся Элладе.

Российская империя – на вершине славы, казалось, что еще чуть-чуть – и сам Царьград из турецкого станет русским. Однако всё пойдет иначе, и спустя четверть века тому же Горчакову придется вытаскивать русское правительство из дипломатической пропасти, куда оно угодило после поражения в Крымской войне. Удачные геополитические обстоятельства, существовавшие во время войны 1828-1829 гг., не повторятся вновь: англо-французская элита, хоть и поощрявшая новую Грецию, не желала исчезновения с географической карты Оттоманской Порты и всячески противостояла славянофильским устремлениям к Проливам. С другой стороны и Вена настороженно смотрела на успехи России на Балканах, которые считала своей собственной сферой интересов. Великое мастерство Меттерниха состояло в том, что он, блестяще скрывая эту свою настороженность, эффективным образом устраивал препятствия России на ее балканском пути и удачно интриговал против нее. Тосканскому двору приходилось лишь послушно следовать в фарватере его политики.

Кажущееся монолитным русское самодержавие стало подтачиваться разными силами: в стране зрели либеральные и республиканские тенденции, внешне подавленные тем режимом, что получил название «аракчеевского». Австрийский посланник в Петербурге самонадеянно писал в 1823 г., что в России царит «совершенное спокойствие» и что царь непременно вмешается в республиканские волнения на Пиренейском полуострове и «немедленно потушит там революционный очаг»[38].

Эти проявления его легитимистского восторга еще не успели высохнуть на бумаге, как ему же самому пришлось сообщить о том, что некий аббат Джусти был арестован в Петербурге во время заседания секретного общества под названием «Чумазые угольщики» («Carbonari sporchi»). Из следовательского дела явствовало, что сей Джусти, преподаватель итальянского языка в Гамбурге, на заседании общества присутствовал впервые, тут же попав под арест. К сожалению, нам, несмотря на все предпринятые усилия, не удалось выяснить подробности про аббата Джусти. Но в любом случае, депеша из Петербурга представляет собой огромный интерес, так как недвусмысленно подтверждает связи между итальянскими карбонариями и русскими секретными обществами. Уже давно показано, к примеру, что аббат Морио из романа Толстого «Война и мир» есть не кто иной, как флорентийский аббат Пьяттоли[39]. Историк М.И. Ковальская также рассказала об одном итальянце по фамилии Джильи[40], который будучи преподавателем итальянского языка, вступил к связь с декабристами М.И. Лаппой и Д.А. Искрицким. Джильи вошел в секретную ложу «Хейрут» (иврит: свобода), но когда она в 1822 г. распалась, уехал в Костромскую губернию гувернером к какому-то помещику, где вскоре заболел и умер (в 1824 г.). Известно также, что когда Николай I беседовал с Де Салесом, сардинским посланником в Петербурге, он упомянул лишь об одном «известном факте секретных связей с Италией», при этом царь не мог вспомнить имя. Может быть, что, следуя схожести фамилий Джусти и Джили и совпадению профессии, речь идет об одном и том же человеке, но может быть, и нет. В любом случае, декабристы, вне сомнения, учитывали опыт карбонариев: связь этих подпольных течений нуждается в дальнейшем изучении.

Российская дипломатическая миссия уведомила о смерти Александра I в Таганроге 1 декабря 1825 г., а о присяге на верность Константину – 29 декабря (нов. ст.). Статья, подготовленная тосканским правительством для «Gazzetta di Firenze» имела множество лакун и поправок по отношению к этим текстам. Четыре дня спустя князь Долгорукий, поверенный в делах, получил из МИДа «новые и более точные сведения» касательно «происшествий, случившихся в Петербурге во время подготовки к присяге новому императору». К сожалению, точное содержание депеши Нессельроде неизвестно, так как она не сохранилась, но в Государственном архиве Флоренции содержится одна записка, из которой следует, что «новые сведения», вероятно, представляли собой нечто иное, как сводку новостей, опубликованных в европейской прессе – в Генуе, Милане, Вене, Берлине – и переданных чуть позднее, 31 января 1826 г., и для «Gazzetta di Firenze».

В следующем уведомлении от миссии к князю Нери Корсини, Долгорукий писал об «ужасной конспирации, вскрытой 14 декабря», присовокупив также номер «Journal de St. Pétersburg», где сообщалось о провале выступления Южного общества, ведомого подполковником С.И. Муравьевым-Апостолом. Поверенный в делах подчеркивал, что выступление на Юге было подавлено в зародыше, не имея никакой возможности на успех, что в России вновь восстановлен порядок, а «в обеих столицы Империи царит глубочайшее спокойствие». В заключение он просит вернуть ему посланное ранее коммюнике.

Несколько дней спустя, 4 марта 1826 г., князь Долгорукий высылает новый выпуск «Journal de St. Pétersburg» с отчетом о дознаниях, проведенных по делу восстания 14 декабря. Наконец, 21 июля 1826 г. он отправляет окончательный рапорт следовательской комиссии, который был представлен и императору Николаю I. Князь Долгорукий выражает уверенность, что дон Нери Корсини, вне сомнения, сочтет чтение «такого важного документа» весьма интересным и опять просит его вернуть – после того, как рапорт будет показан также и великому герцогу. Остается, правда, неясным, почему рапорт по делу декабристов и до ныне присутствует в Дворцовом реестре (catalogo della Palatina) Национальной библиотеки Флоренции – возможно, правительство получило его второй экземпляр по какому-то другому каналу.

Прошло несколько времени, и поверенный в делах Сверчков вновь был вынужден сесть за составление коммюнике: 25 июля 1827 г. он извещает о результатах следственной комиссии по делам польских инсургентов, учрежденной наместником в Царстве Польском Константином Павловичем. Сверчков просит опубликовать тексты комиссии в «Gazzetta di Firenze» согласно желанию Николая I, на что получает уже на следующий день молниеносное согласие от тосканских властей.

В следующие два года никаких других извещений о нарастании недовольства российским правлением в Польше от императорской миссии не поступало. Почти все депеши касались новостей по углублению восточного кризиса – невнимание к европейским делам даже можно оправдать. И появление такого динамичного и внимательного дипломата, как Горчаков, не изменило характера интересов, фокусировавшихся почти исключительно на Восточной Средиземноморье.

С началом нового, и знаменательного для польских дел, 1830 года обращают на себя внимание настойчивые попытки Горчакова добиться аудиенции у великого герцога, который явно от нее уклонялся. Нельзя исключить, что российское правительство зондировало почву относительно грядущей интервенции Франции в Алжире, пытаясь установить позицию Тосканы – и скорей всего, Австрии – по этому вопросу. В самом деле, вскоре, 19 июня 1830 г. во Флоренцию из Генуи приходят депеши о французской экспедиции в Алжир. 14 июля 1830 г. Горчаков извещает, что новый посланник в Папском государстве, князь Гагарин, сменивший скончавшегося Италинского, пожелал провести свой отпуск во Флоренции.

Естественно, российскую дипломатию волновало не само вторжение Франции в Африке, а растущее раздражение в Париже политикой Карла Х, последнего из Бурбонов на французском троне. В самом деле, там вспыхивает восстание, названное Июльской революцией и приведшее к власти Луи-Филиппа, герцога Орлеанского, ныне «короля-гражданина». Новый монарх имеет и разные внешнеполитические планы, касающиеся итальянских государств, Польши, Бельгии (в последней стране тоже вспыхивает революция, приведшая к провозглашению независимости).

Перед Николаем I встает проблема признания нового короля, и он делает это самым последним из вождей великих держав: 11 сентября 1830 г. Империя назначает своего посла в Париже – графа К.-А. Поццо ди Борго, корсиканца на российской службе, заклятого врага своего же земляка, Наполеона. Однако понадобится еще некоторое время до окончательного признания короля, а специальная аудиенция Горчакова у Фоссомброни посвящается «детальному обсуждению этого важного определения»[41].

В середине ноября приходят новости о новых беспорядках – конкретно они не указываются, но весьма вероятно, что речь идет о нападении на варшавскую резиденцию Константина и о его бегстве: тосканское правительство намерено «внимательно следить за интригами»[42]. «Внимательно следит» и Горчаков – именно в те дни он добивается от тосканского правительства репатриации российского подданного Томашевского, поляка родом, обличенного в «неспокойном характере». В самой Варшаве, хотя Константин бежал оттуда 21 ноября, временное правительство формируется лишь к 3 декабря. Вместо того, чтобы сразу же потребовать независимость, оно выдвигает нелепое требование о возобновлении польского королевства в границах до разделения 1772 г., явно идя на поводу у горстки магнатов, в ущерб интересам миллионов украинских и белорусских крестьян. Царь, естественно, отказывается это делать, и лишь тогда, 25 января 1831 г., Сейм решается на провозглашение независимости. В депеше от 23 декабря в ясных выражениях очерчивается характер польского восстания: «вне армии, учебных заведений и шляхты, в среде основной массы населения мотивы этого бунта чужды, а правительство, пытаясь вооружить крестьян, настраивает против себе помещиков»[43]. Точнее сказать трудно… Что касается военной расстановки, то царское правительство имело до 250 тыс. солдат, а польское – около 80 тыс. На стороне поляков, правда, было общественное мнение Франции и Англии, правительство которых при этом ограничивалось лишь платонической любовью к Варшаве. Было очевидно скорое поражение инсургентов, при неуспехе трансформации восстания в революционную войну.

Тем временем Горчаков, верный слуга своего правительства, старался повлиять на общественное мнение в Тоскане, обращаясь с просьбой – и получая «добро» – на публикацию в «Gazzetta di Firenze» полных официальных российских разъяснений. В апреле 1831 г. Горчаков информирует, что царские войска перешли Буг. В депеше Татищева от 26 апреля упоминаются боевые генералы – Кайсаров и Давыдов, отличившиеся во время войны 1812 г. Из нее и из последующих коммюнике видно, как царское правительство силой устанавливает свое господство на польской территории.

Наконец Горчаков извещает Фоссомброни – в двух записках без даты, но запротоколированных 8 сентября 1831 г. – о падении восставшей Варшавы, после трехдневной осады с бомбардировкой[44]. Другие очаги сопротивления инсургентов были подавлены за несколько недель – всемерную поддержку царским войскам в этой печальной войне оказывала Пруссия. Так закончилось очередное польское восстание: Николай I воспользовался победой, дабы максимально урезать автономию «русской Польши», становившейся органичной (но не спокойной) частью Империи.

Найденный нами документ в Государственном архиве Флоренции подводит итоги: «Его Величество Император будет носить титул Короля Польши, но как таковой более не будет короноваться в Варшаве. Исполнительная власть будет принадлежать Наместнику Царства, к которому в подчинение вводятся три министра, иначе президента комиссий 1) финансов; 2) внутренних дел, включая религиозные культы и образование; 3) юстиции»[45].

Обширная власть вместе с титулом князя Варшавского и постом наместника была вручена графу Паскевичу. Особое польское войско и Сейм были упразднены, началась широкая политика русификации, приведшая к новому патриотическому взрыву спустя 30 лет… Суровое подавление восстания 1830-1831 гг. вызвало резкую реакцию в либеральной Европе, осудившей великодержавную и русификаторскую политику Николая I. В Европе также опасались, что Россия начнет вмешиваться – в духе Священного Союза – в дела западных стран, например, в случае бельгийского восстания и получения независимости Бельгии. Петербургу становилось ясно, что без поддержки других консервативных кабинетов – Вены и Берлина – ему не удастся успешно действовать на международной арене. И в дальнейшем польская проблема висела тяжким грузом на внешней политике России.

Не прекращались и неурядицы в Восточном Средиземноморье. В 1832-1833 гг. вспыхнул первый «египетский кризис»: Мохаммед Али, египетский паша, решил отвоевать независимость от Оттоманской Порты, чему противился Лондон, не желавший ослабления турок. За кризисом внимательно следили и Горчаков, и тосканский двор. Интересно отметить, что если прежде все пожелания русского поверенного в делах относительно публикаций в официальной тосканской прессе принимались положительно и незамедлительно, то на сей раз во Флоренции стали утверждать, что нужна объективность «без элементов полемики в отношении иностранных правительств». Значит, теперь ради публикаций Горчакову следовало убирать из российских коммюнике всю полемику!

4. Закат двусторонней дипломатии

В 1833 г. Горчаков был отозван. Его преемники по Тоскане практически отсутствовали – в плане дипломатическом. Как и Кокошкин, так и Потемкин[46] имели параллельные должности в Риме и предпочитали жить там, совершенно игнорируя возможное развитие отношений между Империей и Великим герцогством.

Пребывание во Флоренции малоинициативного Бутенева[47], оставшегося тут до конца Крымской войны, ознаменовалось-таки заключением торговых соглашений между Тосканой и Россией.

Вероятно, деятельность его преемника Киселева, прежде бывшего на посту посла России в Париже, имела более интересные аспекты, однако, к сожалению, Государственный архив во Флоренции не сохранил на его счет документов и здесь необходим дополнительный поиск в Российском архиве внешней политики Империи.

От редактора: Николай Дмитриевич Киселев  (1800-1869) стал последним посланником Российской империи в Великом герцогстве Тосканском, пребывая здесь с июня 1855 по май 1859 г. Он был переведен сюда из Парижа, где в период дипломатической подготовки Крымской войны не сумел разобраться в истинных намерениях французского правительства, поддерживая уверенность Николая I в благожелательном отношении Франции и в невозможности франко-английского союза против России.

Его миссия в Тоскане закончилась, когда Леопольд II отрекся от престола (в апреле 1859 г.) в пользу сына Фердинанда, но тот на великогерцогский престол уже на взошел. Под давлением короля-объединителя Виктора-Эмманиуила II Савойского во Флоренции сформировалось Временное правительство, которое в 1860 г., согласно проведенному плебисциту, ввело Тоскану в состав объединенной Италии. Великое герцогство Тосканское, таким образом, исчезло с политической карты Европы.

Киселев, впрочем, вернулся во Флоренцию, но не как посланник в Великое герцогство, а посол в Итальянском королевстве, в тот краткий момент, когда его столицей стал город на Арно (в 1866-1871 гг.).

[8] Эти первичные контакты участились в правление Екатерины II – ради, в первую очередь, базирования российского флота в Ливорно. При Екатерине среди российских дипломатов в Тоскане значатся: в 1788- 1789 гг. с миссией – Иван Александрович Заборовский (1735-1817); в 1791-1794 гг. – поверенный в делах Дмитрий Моцениго (Мочениго) († 1794); в 1794-1801 гг. – поверенный в делах, с 1799 г. посланник Георгий Дмитриевич Моцениго (1764-1839). В целом многие и полезные сведения о российской дипломатии даны в: Зонова Т.В. Россия и Италия: история дипломатических отношений. М., 1998 (Тоскане уделено мало внимания – из-за незначительности связей с ней). 

[20] Алексей Васильевич Сверчков (1788 – Флоренция 1828), в 1815-1816 гг. – поверенный в делах в Португалии, с 1818 г. – поверенный в делах в Тоскане, в 1822-1828 гг. поверенный в делах в Лукке. 

[46] Кокошкин Николай Александрович (1791-1873) – поверенный в делах в Тоскане с 7 ноября 1833 г. по 1 января 1836 г.; Иван Алексеевич Потемкин (1780-1849) – посланник с 16 марта 1837 г. по 27 апреля 1843 г. 

[47] Аполлинарий Петрович Бутенев (1787–1866) – посланник в Тоскане с 27 апреля 1843 г. по 24 мая 1855 г. 

10-05-2014