Забугин Владимир

Опубл.: Антонио В. Надзаро. A BONO IN BONUMВ.Н. Забугин, от «Судьбы Вергилия» до «Христианского Возрождения в Италии» / Пер. С. Сомовой и М. Талалая // Россия и Италия: культурные и религиозные связи в XVIII-XX веках. СПб.: Алетейя, 2014. С. 200-219.

1. Биографическая справка

Владимир Николаевич Забугин родился в Петербурге (в предместье Парголово) 21 июня 1880 г. в состоятельной интеллигентской семье[1]. Русский по национальности и итальянец по судьбе, он был чрезвычайно разносторонним человеком: журналист, литератор и тонкий филолог, специалист по кодикологии, историк искусств, музыковед и музыкант, увлеченный альпинист.

В 1898 г. Владимир поступает на историко-филологический факультет С.-Петербургского университета и одновременно в Консерваторию, курс которой он всё же не закончил по нездоровью, что, впрочем, не помешало ему заниматься музыкой и руководить в Риме Университетским музыкальным кружком[2].

В 1900 г. Владимир удостоен золотой медали за сочинение «Квинт Аврелий Симмах и его время». В 1902 г. он получает диплом с отличием и стипендию от Императорской Академии наук для поездки в Италию для усовершенствования в истории гуманистической литературы. Здесь он с головой погружается в культурную и научную жизнь: посещает архивы и библиотеки, художественные выставки, изучает рукописи в Ватиканской библиотеке. В Турине он знакомится с учеными-историками (Витторио Росси, Энрико Каррара, Витторио Чан), а в Риме с монахами-василианами монастыря св. Нила в Гроттаферрате; особенно сближается с игуменом Арсением II (Пеллегрини) и будущим экзархом русско-католической Церкви Леонидом Федоровым[3].

В то время Владимир, уже не столько стипендиат, сколько эмигрант, переживает трагические моменты падения царского режима. Глубокая религиозность помешала Забугину разделять социалистические идеи своего современника и ровесника Керенского, который после отречения Николая II (3 марта 1917 г.) возглавит Временное правительство.

Прекращение выплат стипендий от России, переживавшей кризис власти в ходе первой революции 1905-1907 гг.[4], усложнило личное положение Владимира, который навсегда обосновался в Италии, вероятно, «заболев этой страной»[5], как это случалось со многими русскими философами в XIX – начале XX в. В 1907 г. ему было отказано в заведовании кафедрой в Петербурге, и он ищет академическую должность в Италии.

В 1911 г. Забугин получает приват-доцентуру по итальянской литературе эпохи Гуманизма, а в следующем году – официальную должность преподавателя гуманистической литературы в Римском университете, где остается до конца жизни.

Он публикует множество статей по истории итальянского Возрождения и Гуманизма, подчеркивая христианскую идею в качестве обязательного компонента явлений культуры этой эпохи и преодолевая тенденции укреплявшегося позитивизма.

Вступление в брак в 1915 г. с Амелией Марией Феста (дочерью известного латиниста Никола Фесты) окончательно заставляет его обосноваться в Риме и позволяет получить итальянское гражданство, обеспечивая себе более сносное существование.

В 1909 г. он основал вместе с двумя священнослужителями, о. Кириллом Королевским и о. Сергием Веригиным, журнал «Revuedes Églises byzantines» (Журнал Византийских Церквей), посвященный проблемам религии славянских стран и предназначенный для католиков и православных, но из-за споров о направления издания журнала не увидел свет.

В 1910 г. Забугин становится редактором «Roma e l’Oriente» (Рим и Восток), имеющим показательный подзаголовок «Rivista criptoferratense per l’unione delle Chiese» (Журнал Гроттаферраты ради объединения Церквей), издававшийся по инициативе игумена Арсения (Пеллегрини) в аббатстве Гроттаферрата с целью возобновления дискуссии о взаимном знакомстве католиков и православных, активно обсуждавшемуся в конце XIX в.

Мне очень интересно привести цитату из программы нового журнала, составленную Забугиным и опубликованную в первом номере, так как она на пятьдесят лет опережала призыв к экуменическому диалогу на пути ко всеобщей единой Церкви, выдвинутый Вторым Ватиканским Собором:

«Рассеять недоразумения, сумрак неведения, коварства, ревности, неистовых страстей в мягком и миролюбивом свете беспристрастной истории <…>, которая не может быть ни греческой, ни латинской, но лишь только истинной или ложной – вот наша первая и наивысшая обязанность. Чтобы иметь силу любить, мы должны познать нас самих: чтобы познать самих себя, мы должны говорить на том же самом языке и употреблять понятия, идентичные по смыслу <…>. Настало время рассуждать по-гречески с греками и со славянами по-славянски, стремясь приспособиться к их ментальности, но также защищать истину и те фундаментальные принципы, на которых она покоится»[6].

В журнале он напечатал серию статей по истории русского христианства и межрелигиозных отношениях между Россией и остальной частью Европы, придерживаясь той крайней осторожности, к которой призывал Папа Пий Х. Забугин сотрудничал с архиепископом митрополитом Андреем (Шептицким), разделяя его взгляды на вопросы религиозной политики, а именно: независимость русской Церкви от государства и диалог католиков византийского обряда с русскими традиционалистами. Он стал автором русского католического Катехизиса. В номерах журнала за 1910-1919 гг. под шапкой «Религиозные вопросы греко-славян у писателей Возрождения» появилась его серия статей по вопросам церковных отношений религиозного, культурного и политического характера России и католической Европы в эпоху Возрождения.

В 1917 г. по инициативе Министра пропаганды за рубежом Витторио Шалойя Забугин едет в Россию с дипломатической миссией с целью укрепления союзнических отношений двух стран, самых дорогих его сердцу. Русско-итальянский ученый прибывает в Петроград 19 июня, завершив многотрудное путешествие через Англию, Норвегию, Швецию и Финляндию[7]. Его глубоко поражает военно-политический кризис, охвативший Россию, которую он называет «безумным великаном, величественным, наивным и преступным»[8], описывая российскую действительность с холодным вниманием и беспристрастностью, иногда жестокой. Он «старательно фиксирует увиденные кадры, гармонично складывая их в безыскусную картину, не позволяя себе никаких личных переживаний и отвергая синьору Риторику» (стр. ХIX). Он очевидец штурма Зимнего дворца, образца великолепного итальянского Барокко, по залам которого ходил, изучая творение одного из итальянских архитекторов дворца, Бартоломео Растрелли (стр. 58-60). Он присутствует при взятии власти «Лениным, этим Далай-Ламой, магом-демагогом», посвящая ему ряд нелицеприятных замечаний[9].

Большевистская революция, «чудовищная трагикомедия, отдавшая Россию в руки максималистов» (стр. 102), ознаменовала конец миссии Владимира, который 15 ноября, получив визу из рук Троцкого, был «рад переступить порог двери этого огромного русского сумасшедшего дома» (стр. 197) и вернуться в Италию.

В следующем году он напечатал свои впечатления о войне и революции, добавив описание своей поездки на русский фронт от Балтийского до Черного моря, где беседовал с офицерами и солдатами. В итоге получилась книга журналистских репортажей, которую он озаглавил «Безумный великан»[10], сделав трогательное посвящение «моей Фьямметте»[11].

Дипломатическая миссия предоставила Забугину возможность обстоятельно рассказывать в России о церковной жизни в Италии в первые два десятилетия нового века. Он напечатал по-русски в 1917 г. в номере «Христианской мысли» за сентябрь-октябрь обстоятельную статью о жизни католической Церкви при папах Пии Х и Бенедикте ХV. В статье даны объективные характеристики важнейших фигур церковной жизни Италии того времени: кроме обоих пап, представлены Антонио Фогаццаро и Пьеро Джакоза, Джеремиа Бономелли и Джованни Семериа, Агостино Джемелли и Эрнесто Буонайюти. Владимир смело освещает острую тему модернистского кризиса и вызванного им обновления итальянской церковной жизни. Содержательная статья была напечатана в Киеве, посреди треволнений и реформ церковно-религиозной жизни (много позднее переведена и прокомментирована А. Тамборрой); она завершается пожеланием «мира и бодрого труда» как для итальянской Церкви, так и для православной русской[12].

Летом 1917 г. Забугин пророчески предсказывал: «Мы не должны забывать, что в России сейчас ведется самая грозная битва за религиозную и политическую свободу, кровавее которой не знал мир»[13].

А год спустя он указал на христианское милосердие, в его самом широком, самом интеллигентном, самом демократическом, с христианской точки зрения, понимании как единственное средство для излечения «безумного великана», который «наблюдает у своих ног все порушенные законы цивилизованного сообщества. Вокруг него бушует мрачная буря. Omnia fata laborant (Lucano 6, 612) (лат.: судьба всесильна. – Марк Анней Лукан). А народ, придавленный, униженный, растерянный ждет чуда. Он видит поругание храмов, убитых священников, захваченное церковное убранство, увозимое на автомобилях пьяными товарищами; и ждет прихода Антихриста. И тот, кто среди всеобщего апокалиптического и эсхатологического смятения принесет русскому народу не холодное слово демократии, а пылкий глагол Христова милосердия, тот спасет Великана. Кто не стремится сделать так, пусть отступится от апостольского служения»[14].

Кроме краткой поездки в Киев в 1922 г. на похороны тети, Владимир ни разу больше не вернется в Россию, которую считал теперь чужой страной, забывшей милосердие. Во время подъема на ледник Чеведале Забугин сорвется в трещину и на следующий день (14 сентября 1923 г.) умрет в местечке Сольда на склоне горы Стельвио (Альто-Адидже)[15].

2. Сочинения

Придерживаясь нашей темы, оставим без внимания сочинения Забугина по истории религии и музыки, о которых упоминали выше, а также отдельные малые публикации[16], и будем заниматься двумя главными публикациями:

1) Vergilio nel Rinascimento italiano da Dante a Torquato Tasso («Вергилий в эпоху итальянского Возрождения от Данте до Торквато Тассо»). Сюда включены бытование текстов Вергилия, исследования, переводы и пародии, иконография. Первый том «Четырнадцатый и пятнадцатый века» (18 вкладок иллюстраций). Издан в Болонье, издательство Дзаникелли, 1921 г.; второй том «Шестнадцатый век», издан там же в 1923 г. (посмертное издание)[17];

2) Storia del Rinascimento cristiano in Italia («История христианского Возрождения в Италии»), издано посмертно трудами друга автора Энрико Каррара, в Милане, в издательстве Тревес, 1924 г.[18]

3. Вергилий

Заглавие книги определяет географические (Италия) и хронологические (от Данте до Тассо) рамки исследования, а подзаголовок раскрывает намерение автора не оставить в стороне ни единого аспекта всего комплекса Fortleben (нем.: судьба) Вергилия. По воле автора, книга задумана как продолжение сочинения Доменико Компаретти «Вергилий в Средние века»[19].

Невыполненная laborlimae (лат.: отделка) по причине ранней кончины автора немало повредила распространению книги и ее успеху, тем более что ее использование было затруднено отсутствием указателей, о которых впоследствии позаботились Карраи и Каварцере в репринтном переиздании 2000 г. Удобный справочный аппарат будет способствовать знакомству с сочинением, которое ранее более цитировали, чем читали.

Мне кажется интересным обратить внимание на оба Предисловия к двум томам книги, как потому, что в них изложена программа исследования, так и потому, что они представляют для читателя образец блистательного и исполненного воображения стиля автора, богатого метафорами и точной изысканной итальянской терминологией, так прекрасно усвоенной Владимиром за столь короткое время.

Предисловие, написанное в Риме 25 апреля 1921 г. (день св. Марка, покровителя Адриатики), начинается с воспоминания о первом университетском курсе в Риме, прослушанном в 1912-1913 гг. и давшего идею книги, над которой Забугин работал в годы Первой мировой войны и даже во время его пребывания в Петрограде, когда большевики обстреливали Зимний Дворец. И так вышло, что и книга получилась «тоже немного революционной» (стр. 9). Но сразу после этой шутки Владимир пишет:

«Я не стремился ни к новизне, ни к нарочитой оригинальности. Моей вины нет в том, что мир переменился, что война разбила стекла в той весьма теплой оранжерее; можно сказать, – стекла того лабораторного колпака, под которым десятилетиями трудились штатные официальные историки и профессора литературы. И ныне приходится работать под открытым небом» (стр. 9-10).

Отсюда начинается прямой штурм «тусклой, затхлой и тягучей так называемой истории самой литературы и особенно применяемого к ней риторического стиля», который вредит Истории, то есть цивилизации человека. История мысли, основанная только на литературе, фальшива, ибо «она, будучи прибежищем готовых формул и надуманных условностей, всегда менее искренна, чем музыка или пластические искусства» (там же).

Литературные ценности должны распределяться «не сугубо по степеням лингвистической виртуозности, а по степени прочности и длительности сохранности тех следов, которые оставляет в веках каждое отдельное событие»[20]. Владимир не симпатизирует Лодовико Ариосто, ни классическому Возрождению, «когда распускаются дикие цветы самого развязного и грубого романтизма» (стр.11). И вот надо всем возвышается улыбающийся Вергилий, очищенный от ржавчины и отерший пот трудного долгого пути по загробному миру, одетый в тогу и с лавровым венком на голове:

«Но так остается он Учителем и Вождем и когда учит любить и описывать природу, самые скромные и самые плодотворные красоты сельской местности, и когда указывает, как “человек обретает вечность”, подсказывая поэту путь высокого познания, как поведать о страстях человеческой души, переживая их вновь и передавая их остальным. Педанты и “поедатели фиг”[21] никогда не смогли бы его понять. Ни сейчас, ни в эпоху Возрождения. И таков его высочайший славный титул. А они добрались до XIX века, противника истории, несмотря на раздутую рекламу “историцизма”, поставили его позади Гомера, как если бы могло существовать сравнение между исполнителем собрания народных преданий, восходящих к почти доисторическому периоду, и индивидуальным гением поэта, жившего в утонченной цивилизованной обстановке зрелой культуры, как наша, человека, говорившего на нашем языке и оплакивавшего наши беды» (стр. 12).

Автор переходит далее к теме «судьбы» поэта, которая есть только его жизнь после гроба, но чаще всего более наставительная, нежели жизнь во плоти. Эта судьба есть «сакральная беседа» мертвого с живыми. Это постоянное порождение и формирование новых духов, новых талантов, которые закаляются и крепнут в школе, созданной теми, кто сумел сказать свое слово человечеству, и кому человечество внимает с почтением. Это постоянное излияние космической красоты, находящей последующее воплощение в гениальных людях различных эпох, скованных невидимой золотой цепью: цепью, называемой История и Искусство. Часто это и есть красоты, переливающаяся чрез край сосуда одного искусства, хранящегося в сосуде другого искусства; это загадочный божественный процесс, в котором поэзия превращается в музыку, а музыка застывает в живописи (стр.13).

Однако предпринятые усилия воображения венчают, но не заменяют тщательные исследования, проводимые с целью «показать, иногда под микроскопом, через какие научные и филологические опыты проходит литературный «метемпсихоз» от Вергилия к Данте и от Данте к Тассо» (стр. 14).

В конце Забугин благодарит латиниста Ремиджо Саббатини, «всегда готового посоветовать, подсказать, произнести слова одобрения, особенно в моменты отчаяния и горя, не раз мною пережитые во время работы» (стр.14). Адресат посвящения, сам редактор критического издания Вергилия, служил для него образцом в жизни, протекавшей во «всеобъемлющую анти-интеллектуальную, акулью эпоху». Далее следуют благодарности профессорам Росси и Каррара, издателю Дзаникелли, который отважился напечатать мой объемистый труд в то время, когда Академии прикрывают свою издательскую работу, а вокруг царит обстановка, когда ничего, кроме многометровой писанины типа Гвидо да Верона[22], на книжный рынок не пробиваются (стр. 15).

Забугин обещает в конце, что «приложения и указатели найдут свое достойное место во втором томе, который скоро выйдет, если позволит судьба и покровительство бога типографов (будет ли это Вулкан или Меркурий? Как знать?!».

Но судьба не оказалась к нему благосклонной, и спустя два года отчаянный подъем на ледник в Альпах (и на вершины науки) прервется на склоне горы Стельвио, которую впоследствии прославят победы легендарного велосипедиста Фаусто Коппи.

В кратком Предисловии ко второму тому, датируемом 26 февраля 1923 г., Владимир цитирует письмо неаполитанского гуманиста Якопо Саннадзаро к Антонио Серипандо, где тот жалуется на свою юношескую беспечность, толкнувшую его заняться таким опасным и многотрудным делом, как сочинение De partu Virginis.

«Слова Саннадзаро любой ученый может применить к себе после долгого и мучительного труда, исполненного препятствий и обещающего навлечь на себя резкую критику со стороны тех гусей, что охраняют благословенную традицию на Тарпейской горе. Впрочем, тот же Саннадзаро уговаривает меня, чтобы после продолжительных трудов, пролив сто потов, я не рассчитывал даже на тень человеческого признания <…>. В науке не существует безошибочности, так же как в искусстве, ибо наука и искусство всегда являются лишь страстным и трудным приближением к истине <…>. Я стремился приблизиться к наивной искренности людей Возрождения. Я хотел судить обо всем и обо всех свободно, прямо и здраво. Я могу ошибаться, потому что весь свет, который наука может пролить во мраке времен, есть всего лишь неверный проблеск, хотя мы самоуверенно полагаем, что “досконально” знаем протекшие времена, в мельчайших подробностях, как освещенные ярким южным солнцем. Моей заслугой всегда останется попытка сдвинуть научное исследование с вековой “мертвой точки”. И мне этого довольно. С такой оговоркой пусть меня читает, кто хочет» (стр. 5-7).

Золотые слова Саннадзаро служили утешением для Забугина по окончании трудного научного поиска, не претендовавшего на безгрешность. Ученый мужественно настаивает на свободе суждения по поводу событий и персонажей того периода в истории литературы, который, несмотря на кажущуюся ясность, оставался туманным. Он считал своим важным достижением, что сумел сдвинуть с места научный поиск.

Делать подробный разбор содержания сочинения было бы слишком рискованно, не только бесполезно, учитывая, что со временем накопились горы материалов из редких текстов и рукописей, что состоялись и перемешались различные исследовательские направления, что за девяносто прошедших лет несомненно наблюдался прогресс в сфере гуманистической филологии и литературы, что написано столько исследований и появились аккуратные критические издания текстов, имеющие более или менее важное научное значение[23].

Перехожу прямо к прощальному абзацу, который начинается 811-ой строчкой гекзаметра из краткого эпилога Овидия к «Лекарству от любви»: «Труд завершен: увенчайте цветами усталые мачты!»[24]. Здесь использована обычная метафора окончания плавания, которую следует рассмотреть.

Забугин, утверждая спасительную для современной литературы роль поэта, некогда жившего на берегу реки Минчо (то есть Вергилия), которую он исполнял в любой период истории, пишет:

В XX веке, после титанической борьбы латинской культуры против германской наглости, Вергилий, в чем я уверен, должен восстановить большую часть своей популярности, утраченной им в XIX веке, когда возникло исключительное увлечение Гомером, трудно сказать, искреннее ли. Вергилий должен снова стать тем, чем он был для Возрождения: оплотом римского духа, идеи цивилизационной мощи Рима, идеи, хранимой свободными народами Запада и чуждой потомкам Алариха и Тотилы. Борьба с тевтонской угрозой еще не завершилась. Она не ведется грубыми военными средствами, но не уступает в накале. В великий трагический час, переживаемый Европой, Вергилий должен выполнять свое предназначение. Он должен повторять с горнего Элизиума: «tu regere populos, Romane, mementopacisque imponere morem,… et debellare superbos!» [лат.: Римлянин! Ты научись народами править державно,… налагать условия мира,… и смирять войною надменных![25]] (cтр. 415).

Всё еще находясь под действием шока от пережитой войны, русско-итальянский мыслитель, наблюдавший столкновение в высшей степени цивилизованной Италии с тевтонскими варварами, остро предчувствует угрозу, нависшую над Европой и над Италией, требующую прислушаться к предупреждению Вергилия, теперь обращенного в христианство, звучащего с небес («с горнего Элизиума»).

По прошествии пяти лет после «Безумного Великана», в котором представлена очевидная опасность для Европы смертельного коктейля из немецкого милитаризма и пацифизма[26], Забугин призывает прислушаться к Вергилию, поднимавшему голос против постоянной тевтонской опасности.

Но не следует думать, что Забугин мог предсказать таким образом то настроение, с которым семь лет спустя после его гибели будут праздновать в фашистской Италии двухтысячелетний юбилей Вергилия, когда «цивилизующей мощи Рима» будут приписывать исключительно милитаристский характер. Во избежание возможной двусмысленности Владимир удалит из трех строк Вергилия (относящихся к пророчеству post eventum Анхиса в адрес Энея) термин imperio (лат.: власть) и полустишие parcere subiectis (лат.: «Милость покорным являть»[27]), ограничивая таким образом слова Вергилия только так, что Риму и Италии отводится миссия цивилизации и умиротворения.

 

4. История…

Второе крупное сочинение Забугина «История христианского Возрождения в Италии» было также опубликовано после его смерти; оно должно было повторить, но в иной перспективе, сочинение Якоба Буркхардта Die Kultur der Renaissance in Italien (Базель, 1860)[28].

Швейцарский историк – ему мы остаемся обязанными за создание понятия Возрождения – будучи чувствительным к явлениям искусства и оставаясь крайним индивидуалистом, оставил нам скорее отдельные картины и размышления по поводу, но не научную систематизацию фактов. Именно в силу своего характера он отдавал предпочтение Италии, «где, наблюдая историю, превратившуюся в искусство, а искусство, ставшее живым воплощением истории, он свободно дышал, получал удовлетворение и покой, где в индивидуалистическом и бурном характере народа он находил созвучие своему характеру»[29].

Что касается нашей темы, то следует напомнить, что швейцарский историк практически полностью замалчивает идею христианства в культуре Возрождения, настаивая на языческом характере литературы, в которой возрождение древней учености способствовало изгнанию метафизического тумана схоластики.

Будучи католиком и глубоким знатоком итальянской агиографической и мистической литературы, Забугин не сводил познание к светской науке и не мог разделять взгляды Буркхардта, хотя на страницах своего сочинения время от времени заявлял о своем согласии с ним. Но уже заглавие книги выдает полемический подход автора, а иногда он доводит полемику до провокации; для Бенедетто Кроче провокационно звучит сам оксюморон «христианское Возрождение», и он причисляет мысль русского критика к тем глупостям, что получили широкое хождение[30].

Во втором сочинении вступление также представляет, по многим причинам, особый интерес, так как содержит программу исследования и советы по порядку чтения (стр. 41-46).

Автор начинает с ответа на недоумение, высказанное одной студенткой, писавшей работу по сочинению Саннадзаро «De partu Virginis»: «Как и почему евангелические стихи гуманистов обычно считаются холодными и условными, хотя они написаны искренними и глубоко верующими христианами?».

Такие сомнения, которые овладевают теми, кто занимается сакральной художественной продукцией, например, картинами Гвидо Кадорин, музыкой Цезаря Франка или сочинением Папини «Жизнь Христа»[31], шестьдесят лет спустя будет мучить и автора этих строк, когда он займется толкованием и оценкой христианской поэзии, о которой Забугин сказал следующее:

Тупая голова, «геометрическая по форме», всегда будет биться над сравнением безыскусной красоты Евангелий – подобной строгому красноречию математической формулы – с искусственными украшениями, жалкими «финтифлюшками», которыми человеческое искусство в течение многих веков стремится их приукрасить. Вот перед вашими глазами дивный мраморный алтарь, украшенный строгими простыми барельефами, но дурной вкус сельского падре портит его бумажными цветочками и самыми жалкими тряпками. Не сомневайтесь: всё христианское искусство, вся христианская поэзия – это лишь постоянное ухудшение, вред. Тем не менее, человек не может обходиться без этого искусства, без этой поэзии <…>. «Бумажные цветочки», такие жалкие и жеманные перед лицом Всевышнего; да будь благословенны эти самые цветочки, если они поднесены с сокрушенной душой и взволнованным сердцем! И если посреди символов и толкований, каковыми грешная человеческая душа окружает неисповедимое, вдруг возникнет Диспут о Святом причастии или прозвучит месса папы Марцелла, felix culpa!» (лат.: счастливая вина) (стр. 41-42).

Далее Владимир Забугин оспаривает утверждение Людовико Пастора, который противопоставлял христианское Возрождение возрождению языческому, и говорит:

«“Игривое” язычество, “молодежное”, плотское и распутное, хотя и процветало во времена Возрождения, но оно присутствовало и в Средние века точно так же, как выживали пережитки странных предрассудков и легенд классической эпохи, не взирая на христианские проповеди <…>. “Христианское Возрождение” является, по существу, возвращением к умственным формам, которые были противопоставлены мышлению Новой Церкви, как только она сбросила семитскую скорлупу и вступила в главные течения классической цивилизации <…>. Классическая цивилизация жила в “бытовой ментальности” европейских народов вплоть до расцвета Барокко. Только тогда мы замечаем волевое, а иногда и насильственное отторжение. Только тогда эта цивилизация изгоняется из жизни и передается школе. Но не вдруг; постепенно, но с неизбежным нарастанием. До наступления победоносного Барокко классический дух пышно процветал во всем христианстве. Иногда он утихал, потом бодро пробуждался, но никогда не исчезал полностью» (стр. 42).

И снова возвращаясь к вопросу любопытной студентки, Владимир заявляет, что,

«читая Саннадзаро и даже Дзаккариа Феррери, верил в искренность христианского Возрождения и чувства, испытанные людьми той эпохи. Необходимо, в конце концов, исследовать религиозную ментальность Возрождения, используя документы, труднодоступные для ученых, всю ту литературу, отвергнутую или изученную только с чисто лингвистической или риторической точки зрения. Это книжечки для верующих, сборники монашеских легенд и поучений, советов для правильного причащения, хвалебных стихов или святых житийных текстов, переписок церковников или набожных прихожан».

Он заканчивает вступление, указывая, какие могут быть способы достижения поставленной цели:

«Мы рассмотрим, придерживаясь совершенно ровного отношения, все проявления “Христианского Возрождения” в поэзии, изобразительных искусствах, архитектуре, музыке. Эра тиранической гегемонии литературы закончилась навсегда. Человеческую культуру можно рассматривать только в органическом единстве многогранных проявлений, различных по форме, одинаковых по содержанию. Один ребенок может солгать, отвечая на ваши вопросы; большая группа детей, в конце концов, обязательно скажет вам правду, если вы их будете спрашивать одного за другим. А разве искусства не являются вечными детьми для страдающего человеческого общества, жаждущего мечтаний, стремящегося увидеть пусть и сквозь плотные облака, но сверкающие звезды?» (стр. 46).

Это всё оказалось осуществлено и положено в основу глубоко персонального синтетизма. Всеобъемлющая экзегеза, приносящая плоды в плане герменевтики, могла осуществляться благодаря тому, что в личности исследователя сошлись и действовали совместно разнообразные знания, притом всё на одинаково высоком уровне.

Следует отметить, что «Вергилий», сочинение, с которым трудно работать из-за обилия недостаточно точно выстроенных примечаний, и «История», вообще лишенная примечаний[32], но очень ценная, дополняют друг друга, так как посвящены одним и тем же темам и авторам, хотя и рассмотренным в различных плоскостях.

Я воздержусь и в случае с этим сочинением от передачи его композиции, от примечаний и суждений о персонажах и прекрасных картинах культуры, так как было бы нелепо добавлять что-либо к тому, что прекрасно изложено в работе Базиле. Сделав такую оговорку ради справедливости, а не из ложной скромности, скажу, что от этой книги я получил не только пользу, но испытал не меньшее удовольствие, ибо мои недавние обращения к религиозной латинской поэзии эпохи Возрождения (Спаньоли, Саннадзаро и Вида) подтвердили, насколько поучительны и оригинальны наблюдения Забугина об этом материале.

Тем не менее, не могу оставить без внимания заключение книги, где Забугин говорит о своей удовлетворенности тем, что ему удалось показать, что Возрождение не были ни «погружением в язычество», ни временем прекращения религиозной жизни итальянского народа:

«Возрождение – эпоха, полная жизни, а потому и противоречий <…>, эпоха, когда замечательно и счастливо никто не компостировал мозги, как это теперь делается через газеты, а потому мозги были свободны думать, как кому захочется; но они мыслили! И от этого царила эпоха менее стадная, чем ныне. История должна понять и принять такое в самом высоком и буквальном смысле слова; она должна освоить те “страсти”, которые владели изучаемыми персонажами; должна постараться проникнуть в тайники их души. Когда мы завершим этот бесстрашный труд, тогда желание отпечатывать стереотипные суждения на мягком воске уходящего прошлого ослабеет. Мы не будем тогда с детским простодушием противопоставлять, как двух королей на шахматной доске, “благочестивого” Савонаролу и “нечестивого” Александра VI[33]. У нас не будет тогда ни слишком однозначных предпочтений, ни слишком много иллюзий; а главное, мы сумеем наконец постичь, как Божья воля управляет вечным течением истории. И наблюдая со святым благоговением ужасные, но такие логичные противоречия исторических событий, мы обязательно повторим вслед за Фичино: A bono in bonum».

Это заключение плюс призыв ученого воздерживаться от эмоциональных и поспешных суждений с очевидностью показывают, насколько католический историк верит в историческую теологию. «История…», в конечном счете, есть труд, достойный наилучшей немецкой историографии гегелевского образца (Geistesgeschichte), далекой и от исторической школы, господствующей в Италии, и от эстетских языческих фантазий о Возрождении, нарисованных Буркхардтом и Фойгтом.

5. Заключение                                             В заключение этого исследования полагаю необходимым дополнить рассмотрение следующих вопросов в таком порядке:

а) определение сложной человеческой и научной характеристики В. Забугина;

б) оригинальность его критического подхода к вопросу о литературной и художественной культуре Возрождения, что стало вкладом как в изучение судьбы Вергилия, ибо помогает судить о постоянном развитии вкуса и практического результата литературных эпох, включая наши дни, так и вкладом в изучение христианского Возрождения в Италии;

в) изумительное владение итальянским языком (бытовым и литературным) иностранцем, прожившим в нашей стране всего каких-то двадцать лет.

Таким образом:

а) Забугин – личность многогранная, увлеченный страстный ученый, умеренный демократ, римо-католик, который изливает на страницы трудов огонь веры и убеждения, ярый полемист, ирония и юмор которого иногда поднимаются до уровня сарказма[34]. Об этом следует помнить, проводя критический анализ[35].

б) Рассмотрение в ключе христианской религии эпох Гуманизма и Возрождения, являвших смешанные образцы культуры, когда священное и мирское сочетаются в несколько необычных формах, заслуживает признания с точки зрения новизны анализа, выполненного честным и независимым ученым. Уже не говоря о том, какой он дал пример индивидуальной свободы[36].

Буркхардт, как было уже сказано, видит в итальянском Возрождении момент освобождения религиозности и морали от внешних пут, утверждения личного духа и появления крупных героических личностей. Франческо де Санктис (Забугин его не цитирует), напротив, замечательному развитию индивидуального таланта противопоставляет нарастающую пустоту политического и морального сознания, что выливалось в исключительное поклонение красоте, понимаемой как чистая форма, и часто вырождалось в академическую риторику. Для де Санктис ренессансный индивидуализм был не столько достижением, сколько тайным недугом, подрывавшим итальянское общество.

В таком представлении допустимо высоко оценивать предпринятый Забугиным пересмотр, так как он успешно преодолел два предрассудка, которые лежали тяжелым грузом на критике латинской литературы XV-XVI вв. (особенно поэзии). Первый предрассудок – осуждение, что это «не поэзия», провозглашенное критикой а ля Кроче в адрес гуманистической поэзии на латинском языке, потому что это была якобы имитация, и второй предрассудок – неестественное разделение сочинений, написанных на латинском и итальянском языках. Для русско-итальянского критика, напротив, средневековая и гуманистическая литература на латинском языке, созданная в Италии, была литература итальянская, ибо между двумя языками и двумя литературами не было разрыва, а два языка сосуществовали, будучи плодом одной культуры, они же часто использовались в произведениях одних и тех же авторов.

Стоит описать некоторые критические приемы историка.

Действующее ныне различие между историко-грамматическим и свободным парафразами, чем я серьезно занимаюсь, уже присутствует в теориях, которые строит Владимир, работая по Саннадзаро, в связи с гуманистической imitatio:

Перед гуманистом – имитатором древних – открывались два пути: простой парафраз, когда сохраняется главный остов модели, а отдельные частности перемещаются или изменяются; переработка, так сказать, насильственная, когда стремятся добиться большего эффекта, вплетая новые нити в основу прежней ткани, сужая или расширяя скелет имитируемого отрывка, смешивая с другими классическими темами, создавая иные оттенки колорита, привлекая более выразительные средства для передачи движения или «пафос», о чем более всего заботилась поэзия Возрождения[37].

в) Создавая крупные полотна истории культуры, Забугин совмещает, хотя часто эта манера имеет импрессионистический характер, литературные тексты, музыку и изобразительные искусства, применяя очень выразительные определения и образы[38], образный язык и лексику то ироническую, то сатирическую, то возвышенную[39]. Наряду с отмеченным выше безупречным владением литературным итальянским языком и особым вниманием к областным речениям Владимир очень удачно украшает свою аргументацию точными ссылками на областные и местные нравы и обычаи[40].

В превосходном владении итальянским языком отражается большая любовь Забугина к своей приемной родине: он тоскует по Италии даже во время краткого пребывания в России: «В божественном безмолвии лесистых Карпат, в золотой прозрачной ясности сентябрьского полдня, которая вызвала у меня острое безотчетное чувство ностальгии по Италии, далекой и одновременно близкой, непрерывно звучала пушечная пальба»[41]; гордостью за Италию дышат последние страницы сочинения о Вергилии, а на многих страницах «Истории» повторение итальянский/итальянская да еще в превосходной степени, например, когда он говорит о Возрождении в Далмации («провинциальное, но такое итальянское», стр. 248), выдает его гордое чувство принадлежности к Италии.

Незначительное влияние работ Забугина на итальянскую культуру объясняется прежде всего тем, что они печатались после его смерти, то есть не прошли глубокую редакторскую правку, в условиях непризнания, имевшего идеологическую подоплеку, по отношению к гуманистической литературе на латинском языке, при том на религиозные сюжеты, когда царило бессмысленное разделение произведений, написанных на латыни и по-итальянски. Эти Idola, несмотря на теоретическое внимание к интертекстуальным связям, остаются до сих пор живы как в школьном преподавании, так и в литературной критике[42].

Напротив, более понятно (и оправдано) безразличие советской критики к итальянизированному русскому ученому: он посвятил резкий памфлет Октябрьской революции, что не могло его оправдать в глазах соотечественников, но также и потому, что кроме немногих исключений, он писал свои работы на итальянском языке.

Примечания

 

Уже после выступления Антонио Надзаро на конференции в Неаполе (3 октября 2011 г.) в Сиенском университете была представлена диссертация Алессандро Джованарди (защита 14 июня 2012 г.): «Vladimiro Zabughin, pensatore di confine fra Oriente e Occidente. Un profilo intellettuale» (Владимир Забугин, мыслитель на границе Востока и Запада. Интеллектуальный профиль). Заметим попутно, что согласно современной научной транслитерации фамилия Забугин на итал. должна писаться как Zabugin, однако мы оставляем традиционную версию Zabughin. – Прим. ред.

 

* A bono in bonum – с латинского «благом ко благу» – часть надписи на стенах Академии Марсилио Фичино во Флоренции. Полностью фраза такова: A bono in bonum omnia diriguntur, то есть «всё направляется (или управляется) благом ко благу». – Прим. пер.

[1] Его отец Николай – чиновник высокого ранга, член Высшего Совета Министерства финансов, а мать Мария, в девичестве Андрияшева, – дипломированный врач–окулист.

Биографическую справку см. также: Юдин А. Забугин В.Н. // Русская католическая энциклопедия. Т.1. М., 2001. – Прим. ред.

[2] Забугин опубликовал многочисленные специальные музыковедческие работы и получил приват-доцентуру по истории музыки в 1922 г. Своему экзаменатору Этторе Романьоли Владимир посвятил книгу о Берлиозе и Вергилии; см. Basile 2011, p. 33 (список литературы опубликован в конце итал. оригинала статьи. – Прим. ред.).

[3] В 1907 г. под их влиянием Забугин перешел в католичество восточного обряда. – Прим. ред.

[4] См. Cigliano 2005, p. 47-62.

[5] «Заболеть Италией» – удачное заглавие статьи Анджелы Джустино, помещенной в настоящем сборнике.

[6] Текст опубликован в Tamborra 1993, p. 291. Ученый проводит сопоставление между этим текстом и «Pensées sur l’union des Eglises» (Мысли об объединении Церквей) Макса, брата короля Саксонии Фридриха Августа III, который принял сан и путешествовал по странам Востока и православным монастырям на Афоне (с. 291 и след.).

[7] См. Zabughin 1918, p. 1-17.

[8] См. Zabughin 1918, p. 145.Такими словами Владимир открывает 6-ю главу, озаглавленную «Похвала безумию», что очевидно восходит к «Похвале глупости» Эразма Роттердамского.

[9] См. Zabughin 1918, p. ХХХIII-ХХХIV: «Какой-то некрасивый, с бычьей головой, лицо лишенное того светлого и спокойного выражения, которое отличало депутата Керенского, маленькие беспокойные глазки, выражение злобного упрямства, сектантского упорства […]. Главную опору характера этого Далай-Ламы составляет полная атрофия чувства совести. Говорят, что он организовал целую серию преступлений, достойных самых ужасных правителей эпохи итальянского Возрождения […]. Он считает себя воплощением Интернационализма, мировым диктатором, всеобщим законодателем. Товарищ Переверзев отзывался о нем, как о безумном фанатике, отрицающем какие бы то ни было угрызения совести и не знающем удержу». А на стр.184 Забугин пишет: «Русская политика превратилась в хроническую зубную боль во рту несчастного Великана. Надо было вырвать какой-либо зуб. Гигант обратился к самому услужливому шарлатану, к Ленину».

[10] Издательство «Скуола ди Питагора» предполагает переиздать «Безумного великана» (1918). Суждение об этой книге см. Tamborra 1977, p. 263: «Речь идет о свидетельстве очевидца, пусть либерального направления, написанном с нарочитым стремлением к объективности, часто с тонкой иронией, но искренним чувством». О положении России сразу после мировой войны можно прочитать в двух публикациях Забугина 1918 и 1919 гг. (указаны в списке литературы).

[11] Фьямметта – псевдоним, который Боккаччо дал своей возлюбленной; в данном случае – жена В. Забугина, Амелия Мария Феста. – Прим. ред.

[12] Tamborra 1993, p. 295-301.

 [13] Zabughin 1917, p. 9-10.

[14] Zabughin 1918, p. ХХХIX.Такими же пророческими звучат слова о фашизме, несколько месяцев тому назад пришедшем к власти; см. Zabughin 2011, р. 366: «Дух нетерпимости, распаленной нервозности обычно характерен для эпох, перенесших тяжелые потрясения и разорение кармана и души: учись, Италия социал-фашизма ХХ века».

[15] См. Талалай М.Г. Да упокоит тебя чужая земля. Российский некрополь в Южном Тироле. М.: Старая Басманная, 2012.

[16] Следует упомянуть статью Забугина на русс. яз., помещенную в сборнике в честь его учителя Николая Ивановича Кареева (1850-1931, Ленинград; почетный академик АН СССР, историк, филолог, социолог (Zabughin 1914, p. 69-89), обнаруженную и переведенную на итал. яз. В. Алессандрини (см. BasileAlessandrini 1998). Это обстоятельные кодикологические заметки по сочинениям византийских историков, составленные во время розысков в крупнейших итальянских библиотеках. Среди исследований по Данте хочу отметить Quattro geroglifici danteschi: Gerione-Lonza, la Corda, il Giunco e il Veltro-Dux-Gran Lombardo, «Giorn. Stor. Lett. Ital.- Miscellanea dantesca» (suppl. nn. 19-21) и Dante e l’iconografia d’oltre tomba: Arte bizantina, romanica, gotica. Con centocinquantacinque illustrazioni in tavole fuori testo, Milano: Alfieri, 1929. Укажу, наконец, его краткую заметку о Достоевском: F.M. Dostoievski e l’idea salva, «Rass. It. Pol. Lett. Arte» 5, 1922, p. 227-232.

[17] Под редакцией С. Карраи и А. Каварцере в издательстве Университета г. Тренто в 2000 г. выполнено репринтное издание. Уважаемые редакторы поместили в качестве приложения словарную статью «Владимир Забугин» под редакцией Аугусто Кампана из Enciclopedia Virgiliana 1990, vol. V, p. 653-655 (p. IX-XVI), почти все Библиографические сведения, которые в первом издании не всегда легко расшифровывались (с. XVIII-XXXIX), они же снабдили удобными ссылками по текстам Вергилия, по рукописям, литераторам и художникам (vol. II, p. 461-496).

[18] В настоящее время книга доступна в издании под редакцией Б. Базиле (Napoli, La Scuola di Pitagora, 2011). Редактор поместил содержательное научное предисловие и снабдил издание Именным указателем.

[19] Так в vol. I, p. 29 читаем: «На Данте заканчивается повествование Компаретти о судьбе исследований по Вергилию в Средние века, и от Данте начнется наш путь под руководством мантуанца по гуманистической эпохе Италии до первых лет XVII века». Если не считать нескольких одобрительных цитат из Компаретти, то намерение продолжить достойную работу предшественника сводится лишь к приведенному нами краткому заявлению. В своей книге 2000 г. Кампана на стр. XVIII подчеркнул, насколько близки светский автор эпохи романтизма и католик восточного происхождения при выборе позитивистского метода и открытого способа исследования, но насколько они различаются по хронологии и по идеологическому выбору: «у первого синтез в виде исторической фрески, а у второго тщательный и подробный анализ огромного числа фактов до самых малых и микроскопических».

[20] Эта концепция получит впоследствии развитие и оформление в виде так называемой Эстетики восприятия.

[21] Прозвище «поедатель фиг», приложенное к итальянской буржуазии, которая «вдыхает запах ладана, ароматы лавчонки и часто сама воняет деревенщиной» (как указано выше на стр. 11), в те годы был презрительным названием пацифиста. «Поедатель фиг» – тот, кто держит брюхо для фиг, заботясь только о своем благополучии и избегает опасностей. В период Первой мировой войны интервенционисты давали такое прозвище тем, кто был против вступления Италии в войну.

[22] Гвидо да Верона (Саличето-Панаро, 7 мая 1881 – Милан, 5 апр. 1939) – создатель «романа с продолжением» и автор эротико-сентиментальных книг, имевший огромный коммерческий успех в первые десятилетия прошлого века. Отрицательный отзыв Забугина, его моральное и религиозное осуждение декадентского романиста, стоит наряду с более чем резкими суждениями современной критики (Андреа Тильгер, к примеру, назвал автора «Д’Аннунцио пишбарышен и маникюрш»).

[23] Что касается изучения восприятия Вергилия западной культурой, а следовательно и восприятия гуманистической итальянской культурой, я ограничусь указанием на обстоятельные и снабженные полной библиографией статьи в Enciclopedia Virgiliana, a cura di F. Della Corte, Roma, Istituto Treccani, 1984-1991 (5 vv.).

[24] Перевод М. Гаспарова. – Прим. пер.

[25] Вергилий, Энеида, VI, 851-853, пер. С. Ошерова. – Прим. пер.

[26] См. Zabughin 1918, p. XVIII: «Все мы, свободные народы мира, осознаем, что не имеем выбора. Или победа над неметчиной, или утрата нашей свободы» и на стр. 199: «Германия владеет двумя страшными видами оружия. Один – это прусский милитаризм, стальная идеология, дьявольская логика, прозрачная, как отливающий радугой кристалл, которую изрыгает 420-миллиметровая пушка. Другое оружие – циммервальдский пацифизм, непоследовательная идеология, подпертая со всех сторон оговорками и мелкой ложью, вливаемой в уши по капле в кафе и со страниц газет. Мы понимаем, что вторая еще более опасна, чем первая. Недаром великан Моргант [герой поэмы Луиджи Пульчи (1432-1484). – Прим. пер.] умер от укуса мелкой твари». Естественная неприязнь к Германии проявляется у него и в других колоритных высказываниях, которые относятся к последующим годам. См. Zabughin 2011, p. 271: «отогнать подальше от границ Авзонии этих алчных германских варваров». «Алчный» (итал.: lurca) – уничижительный эпитет дан немцам еще Данте (Ад, 17, 21).

[27] Вергилий, Энеида, VI, 853, пер. С. Ошерова. – Прим. пер.

[28] Книга швейцарского историка впервые появилось в Италии в итальянском переводе, выполненном Диего Вальбуза в издании Дж.К. Сансони, Флоренция. Публикация, расширенная Г. Зиппелем, переиздавалась несколько раз; в 1953 г. было добавлено научное предисловие Э. Гарена (см. Burckhardt 1968, p. XV-XXXV). Б. Кроче (1939, p. 92-104) включил Буркхардта в число историографов «без исторической перспективы» и оспаривал и это сохраняет актуальность – мысль немецкого автора, что история могла предоставить ему «архимедову точку опоры», вне мира, откуда он мог безмятежно созерцать деяния людей, ведь только в мире возникает необходимость в истории и в исследовании и интеллектуальной работе. В общем, для него история не была «драмой» в постоянном эволюционном движении, а статической, постоянно повторяющейся картиной, а люди – просто «индивидуумами», которых следует изучать с их индивидуальной психологической характеристикой.

[29] См. Mandalar М. // Burckhardt 1966, p. 9. По поводу прославленного индивидуализма а ля Буркхардт Владимир высказывается несколько раз на страницах своей книги.

[30] См. Croce 1939, p. 56-57: «Наблюдаются сейчас, и даже в самой Италии, потрясающие теории по поводу Средних веков, которые якобы оказались более цивилизованными, чем Возрождение, либо по поводу Возрождения, якобы христианского, либо по поводу Гуманизма, который якобы явился почти что обновленной патристикой, либо по поводу Контрреформации, которая якобы ознаменовала начало новой жизни, либо по поводу Макиавелли, якобы ставшего моралистом, либо Джузеппе Мадзини, перешедшего в стан реакционеров, и прочие глупости, не лишенные иногда церковного или политического лукавства». Намек на русского историка очевиден; имя не цитируется явно по желанию неаполитанского философа воздать за то, что он сам не был назван (см. Basile 2011, p. 12).

[31] Это единственное упоминание Забугина о вновь обращенном Джованни Папини.

[32] Примечания отсутствовали, так как не было окончательной редакции, но чтение несколько облегчено благодаря указателям, которыми редакторы снабдили издание.

[33] Забугин немногими контрастными чертами обрисовал нам этого противоречивого папу; см. Zabughin 2011, p. 195: «Александр VI – человек “плотский”, законный брат Франческо Колонна и Дж. Понтано, любитель нечестивых балов и лишенный моральных устоев; однако, скрупулезный исполнитель своих высоких обязанностей. Каждый вечер, когда звучит Аве Мария, меня всегда посещает размышление о трагической судьбе Папы Борджиа, который ввел эту службу…».

[34] См. Zabughin 1918, p. XXXVIII-XXXIX: «Пишущий эти строки не является, конечно, противником парламентской монархии; и равным образом признает любые политические устройства, лишь бы они обеспечивали гражданские, религиозные, интеллектуальные, социальные свободы граждан. Однако полагает, что подобная монархия невозможна в России, хотя надеется, что не обязательно предсказывает правильно. Ну, а читатель-итальянец может ли представить себе честный парламентаризм Бурбонов в Неаполе… или австрийский в Вене? […] Не следует принимать русскую революцию несерьезно, ни осмеивать ее, ни презирать […]. Как поборник социальной доктрины католической Церкви я должен констатировать с законным, но не беспристрастным удовольствием, что единственной программой, не тронутой Русской революцией, осталась программа, сформулированная в энциклике Rerum Novarum. На Учредительное собрание католическая партия прибыла с собственной программой, составленной по тексту папы Льва XIII».

[35] Полемический задор часто берет у него верх над беспристрастностью критического высказывания, как например, когда он в тексте о Пико дела Мирандола говорит о «чрезмерной толерантности инквизиции XV века».

[36] О чем справедливо замечено см. Busi 2011: «парадоксальный метод Забугина и его внимание к противоречиям и полисемии мысли Возрождения до сих пор служат для нас образцом индивидуальной свободы».

[37] См. Zabughin 2000, vol. I, p. 286. Оба критерия плодотворно и гармонично применяются им в обеих работах.

[38] Среди многих ярких образов Забугина укажу на следующий: «Возрождение – это химический осадок классического и средневекового христианского элемента; кто пожелает разделить их, разрушит само Возрождение. Однако в этом осадке пропорциональный состав образующих веществ бесконечно варьируется» (см. Zabughin 2011, p. 199).

[39] Наиболее острые стрелы он пускает в адрес современной ему критики: спевшихся критиков он именует то шайкой, то сборищем педантов, придумывая неологизм – pedantagliа, то полицейской бандой, то тупицами. Критик, не разделяющий его мнения, становится обычно квадратной или тупой башкой, а если он ему благоволит, то назовет благонамеренной посредственностью. Если критики признают Вергилия без понимания и тупо, то он скажет, что это невежественное филистерство. Для современной критики он не жалеет хлестких выражений: см. Zabughin 2000, vol. II, p. 300 – «У нас такой дурной вкус, что мы спокойно переносим безграмотные учебники или псевдо-философский жаргон вульгаризаторов науки, но считаем святотатством обычай излагать в стихах по латыни или на тосканском диалекте какой-нибудь научно-познавательный текст».

[40] Не оставим без внимания его остроумное замечание, что Порчелио прицепляет к своей истории «лоскуты от классического плаща подобно тому, как верующие южане прицепляют банковские билеты к одежде святых, которым поклоняются»» (см. Zabughin 2000, vol. I, p. 357).

[41] См. Zabughin 1918, p. 134.

[42] Главные курсы истории литературы, имеющие хождение, несмотря на принципиальные декларации, продолжают ограничивать общее изложение истории литературы Возрождения и оставлять в загоне религиозную литературу на латинском языке. За исключением Антологий Арнальди 1964 г. и Альтамура 1975 г., интересного обзора религиозной поэзии на латинском языке в эпоху Гуманизма и в наше время Ронка 2002 г. и прекрасной Антологии, посвященной Мадонне, издания Пьястра, 2002 г., у нас ничего (как мне представляется) и нет. Забугин, кроме нескольких исключений см. Курс Флоры, 1966 г., с. 765 и Анджелоне Делло Викарио, 1981 г.) практически отсутствует в библиографических обзорах литературы по Возрождению.